— Дутнахт снарядил сегодня новый корабль, — начал Инпу, выразительно посмотрев на старшего сына.

Сет Хамвес притворился, будто не замечает пристального острого взгляда отца, и спокойно обгладывал крылышко цыпленка, нарочно пригнув голову.

— Я говорю! — Инпу повысил голос, — я говорю, что перед отплытием Дутнахт был у меня, — и он сделал паузу, дожидаясь чьего-нибудь вопроса. Но сыновья молчали. Разумеется, нарочно. И только жена поспешно спросила:

— И что же он сказал тебе?

— Он сказал, что не намерен дальше терпеть. Он сказал, что если свадьба не состоится через три месяца, он будет считать себя и свою дочь несправедливо оскорбленными, и прервет всякие отношения с нашей семьей!

Сет Хамвес с самым серьезным видом пил пиво. Йенхаров очищал гранат, старательно высвобождая алые сияющие зернышки.

— Что же ты молчишь, Сети? Разве это все не касается тебя? — укоризненно произнесла мать.

Инпу, рослый в своем белом одеянии, качнул бритой головой.

— Какое им дело до отца, до его стараний обеспечить их будущее! — он махнул рукой. — Вот когда останутся нищими и одинокими, тогда поймут. Но будет уже поздно!

Паулю сделалось смешно. Все это так напоминало разговоры, которые вели отец и мать у него дома, в Айзенахе. И странно и смешно было слышать те же плоские мысли, высказываемые на экзотическом щебечущем и вздыхающем языке древности, в египетском доме, людьми, одетыми, как изображения в музеях!

— Посмотрите на него! — мать всплеснула полуобнаженными смуглыми руками. — Он еще хихикает! Чем тебе не нравится Ренси? Все говорят, что она красавица!

— Я еще не хочу жениться, — наконец выговорил Сет Хамвес.

— А чего ты хочешь? — накинулась на него мать. — Чего ты хочешь? Читать ночи напролет? Портить глаза? Бегать по храмам не для того, чтобы благочестиво молиться и просить богов о милости, но для того, чтобы переписывать все эти надписи со стен! А, может быть, это грех!

Йенхаров во все глаза смотрел на родителей и брата, задумчиво жуя.

— Мама, — начал Сет Хамвес, — в Мемфисе будут выбирать лучшее толкование сказания о путешествии богини Исет, супруги доброго Усира. Я отослал свой папирус и жду ответа.

— Я не могу понять, что это меняет! — сухо произнес Инпу. — Я дал слово Дутнахту и если это слово будет нарушено, все мы будем опозорены. Дутнахт — влиятельный и богатый человек.

— Так чего же ты собственно боишься, — саркастически обратился Сет Хамвес к отцу, — того, что наша семья будет опозорена, или просто того, что влиятельный и богатый Дутнахт может сделать нам немало гадостей?

— Что с тобой говорить! — отец снова махнул рукой.

На этот раз в его голосе послышалась та простая житейская мудрость, рожденная опытом, которая, конечно же, скучна и мелочна, но чаще всего оправдывает себя. Усталый голос отца смягчил сердце старшего сына.

— Хорошо, через три месяца я женюсь на Ренси. И если до этого придет положительный ответ, я поеду в Мемфис и увезу и ее с собой. Такое решение вопроса вас устроит? — Сет Хамвес посмотрел на отца, после — на мать.

— Ты даешь слово? — строго спросил отец.

— Да.

— Но помни, нарушать слово в нашей семье не принято!

— Я не для того дал слово, чтобы нарушить его!

Скрестив ноги, Сет Хамвес сидел на циновке. Перед ним на низком столике стояла чернильница, лежало перо, сделанное из тростникового стебля. Несколько развернутых папирусов было разложено здесь же. Теплые солнечные лучи озаряли комнату.

Сету казалось, что никогда он с таким жаром не перечитывал Книгу мертвых и толкования к ней, никогда не вникал с такой страстью в историю возникновения вселенной, в описание деяний величайшего из богов — Ра…

Пауль не мог бы сказать, что прежде как-то особенно увлекался историей и культурой Древнего Египта. Но сейчас, через пальцы этого человека, он прикасался к подлинным папирусным свиткам, иероглифы были его родной азбукой, он верил в то, о чем читал, он задумывался всерьез о смысле прочитанного.

«А правы ли мы в нашем снобистском убеждении в том, будто люди древности знали меньше, потому что не ездили в автомобилях и не посещали прилежно кинематограф? Разве не исполнена глубокого смысла идея праокена, одушевляемого лишь одиноким богом Нуном? И разве так уж легко понять возникновение из предвечных вод сияющего бога Ра, явившегося в виде огромного скарабея, священного жука, который сам себя порождает?»…

«Три месяца, — думал Сет Хамвес, — три месяца… А после… А если придет ответ из Мемфиса?.. Но это уже ничего не изменит. Или все равно изменит? Но почему я не хочу связать свою судьбу с этой юной и привлекательной девушкой? Надо быть откровенным с самим собой. Меня пугает, что я сделаюсь таким же, как отец: буду думать лишь о чем-то обыденном, погрязну в тине повседневного тоскливого существования. Я боюсь, что утрачу свое неутолимое стремление к познанию, ибо разве может найтись женщина, способная понять и разделить это мое стремление. Да, именно это, мне страшно жить рядом с женщиной, которая не будет понимать меня. О чем я стану говорить с ней? Неужели телесные наслаждения могут заменить близость родственных душ?».

Пауль изумился, поняв, что этот красивый и здоровый восемнадцатилетний юноша еще не познал женщины. Пауль почувствовал, как передает, вдыхает в его сознание свою мысль: «Нет, не могут телесные наслаждения заменить близость душ. Нет!».

— Нет, — вслух произнес Сет Хамвес, — не могут, я чувствую, не могут! Но за три месяца что-то должно произойти. В крайнем случае я сяду на корабль и отплыву в неведомые страны. Я оставлю письмо отцу. Виновен буду я один. И позор не покроет нашу семью.

Заметив, что говорит вслух, Сет Хамвес испуганно прикрыл рот ладонью.

Затем склонился к развернутому папирусу.

Сознание Пауля отключилось от сознания древнеегипетского юноши.

«Странно. Все это очень странно. Такая яркость, такая четкость мыслей и ощущений. Неужели это всего лишь творческий процесс, развертывающийся в моем подсознании? — размышлял Пауль. — А те голоса во мраке? Они явственно говорили о том, что кому-то, то есть не кому-то, а именно им, необходимо, чтобы я пребывал в этом состоянии. Но зачем все это? Зачем? Как понять? Как найти разгадку?»

Сет Хамвес поднял голову. Сознание Пауля вновь соединилось с его сознанием. Смеркалось. В комнате стемнело. За окнами, за стенами глинобитного дома вступал в свои права теплый вечер, исполненный тихого шелестенья и стрекота насекомых, мгновенного пропархиванья ночных птиц и летучих мышей, разлитого аромата цветов и плодовых деревьев.

Внезапно в комнате посветлело. Вошла мать, неся бронзовый светильник.

Чашка, наполненная маслом, фитиль. Пауль и не думал, что это может давать такой яркий свет. Интересно, из чего сделан этот фитиль? Из волокна конопли? Или из чего-то другого, из какого-то другого материала?

Мать наклонилась и поставила светильник на столик. Теплая волна выплеснулась из души Сета Хамвеса.

— Спасибо, мама.

Да, так бывало, когда после буйных и утомительных ссор и споров Пауль вдруг обнаруживал, что родители, в сущности, понимают его и даже готовы поверить в то, что из их сына выйдет поэт. Какая-нибудь мелочь — подаренная нужная книга, вовремя зажженная над столом лампа. Да, в глубине души родители готовы были поверить в то, что жизнь их сына не будет такой скучной, тягостной и будничной, как их собственная жизнь, хотя логика им подсказывала, что чудес на бывает.

— Ты не должен портить глаза.

— Я уже кончаю, мама.

— Ты и вправду послал папирус со своим толкованием в Мемфис? — мать прислонилась к деревянной колонне у входа.

— Да, послал в главный храм. Я ведь несколько раз говорил об этом. И сегодня за обедом сказал.

— И ты веришь, что придет ответ?

— Не знаю.

— Но как ты сам чувствуешь, тебе удалось сказать что-то новое, серьезное и важное в твоем толковании? — тихо спросила мать.