Мадам Шатонеф разрумянилась и даже выглядела похорошевшей в свои шестьдесят пять. Удивительно омолаживает причастность к чужим семейным драмам.

Отец подошел к дочери.

— Что за истерика, Анна? Пойдем! — Он сильно потянул ее за руку, крепко зажав тонкое запястье в своих сильных еще пальцах.

Анна, уже уставшая, готова была подчиниться. Но при одной мысли о том, что она услышит голос мужа, ею овладел детский беспредельный ужас.

— Нет! Нет! Не-ет! — с неожиданной силой она вырвала руку.

Мадам Шатонеф смотрела с любопытством. Отец махнул рукой. Они вышли. Анна положила голову на стол, покрытый старой клеенкой с застарелыми разводами пролитого кофе, и тихо, по-детски обиженно заплакала.

Поль громко кричал в трубку. Говорил, что не виноват, что произошла случайность. Но чувствовалось, что он чего-то не договаривает, и не потому, что хочет что-то скрыть, утаить, а потому, что произошло что-то действительно странное, напугавшее его. Он не хочет рассказывать об этом страхе, он просто хочет вытеснить этот страх из своего сознания, из своей души.

Старик задумался. Нет, не просто банальная случайная измена Поля разделила молодую пару; их разделяет сейчас что-то страшное, что выше их понимания, что-то неотвратимое и пугающее.

— Я передам Анне, чтобы она позвонила тебе. Я попытаюсь уговорить ее. Попробуй встретиться с ней. Женское упрямство можно переломить.

«Что я говорю? — думал отец Анны. — Все не то, не то. Кажется, мы не можем словами, простыми человеческими словами высказать правду, потому что… потому что в данном случае правда — это что-то бессмысленно-неотвратимое».

Море, огромное, иссине-голубое, лежало светлой недвижимой массой. Ясное солнце сделало голубой небосвод светлым. Это голубое небесное пространство казалось в сравнении с неподвижной водной массой таким смягченным, живым, глубоким и нежным. Вокруг не было ни души.

Она сделала несколько шагов по мягкому песку. Песок был такой белый! Такой чистый! Она почему-то знала, что этот песок — белый и чистый, что эта водная гладь — море. Она знала, что она — это она. В сознании роились странной смесью воспоминания, сны, слова, жесты и движения. Это все происходило с ней. Наяву? Чувство свободы было ей приятно. Внезапно пришла в голову мысль: если она испытывает чувство свободы, значит, она знает, что существует несвобода. Она удивилась своей способности мыслить. Чудесно было вдыхать чистый воздух, видеть море и небо, ступать босыми ногами на песок, осязать легкий ветер, словно бы играющий с ее телом, то овевающий, то отлетающий. Но еще чудесней была эта способность думать, пытаться найти всему окружающему объяснение, это желание обнаружить противоречивость бытия.

И еще она знала, что красива. Она ощущала приятную тяжесть сильных, темных и густых волос, откинутых на спину; она склоняла голову и видела свои руки, округлые груди, нежный живот, темный треугольник внизу… Она почему-то знала, что у нее красивое лицо, большие глаза.

Она снова оглядела свои груди, осторожно взяла их в ладони — какая приятная тяжесть! Маленькие, нежно-розовые соски почему-то вызвали у нее жалость, как будто они были живыми маленькими существами, слабыми и нуждавшимися в ее защите. Как странно!

Она почувствовала (и это тоже пришло «вдруг»), что она — удивительное существо, тонкое, странное существо, суть которого состоит из переплетения различных начал: каких-то властных животных желаний и одновременно какой-то способности безгранично и бесконечно жертвовать собой и находить в этом самопожертвовании болезненное наслаждение!

— Это я! — произнесла она громко. — Это я!

Она почти испугалась, услышав свой голос. Так нежно, с таким количеством музыкальных оттенков звучал этот голос!

Она стояла на песке, опустив руки и думала. Что же ее пугает? Да, да, она кажется себе слишком богато одаренной. Возникает предчувствие, что за это богатство придется платить! Но что означает это — «платить?» Это значит, что она будет несчастна! А теперь? В эти минуты? Счастлива ли она?

Она не знала. Кажется, скоро последуют какие-то события и поступки, которые и будут ее жизнью. Жизнь!

Она оглянулась. И это странное ощущение, что кто-то властен над нею! Властен беспощадно! Он причастен к ее одаренности! Но в чем-то она свободна! Способность мыслить, интенсивно осмысливать, искать противоречия, эта способность делает ее свободной! Нет, не совсем свободной! Но во многом! Тот, кто властен над ней, тоже наделен этой способностью, он в этом превосходит ее неизмеримо. И он… он, кажется, недоволен ею!

Она почувствовала, что гордится собой. Она знала, что в сравнении с ним она хрупка, мала. И вот она как бы бросает ему вызов.

И тут ее пронзил страх. Она огляделась по сторонам. Тихо. Она знала, что он — всего лишь мышление, беспредельное, беспрерывное. А она… Она — не только мысль, она еще и это тело. И вот откуда понятие несвободы в ее сознании, это оттого, что она — и мысль и тело! А он свободен!

Ей показалось, что тишина стала тревожной. Он наблюдает. Он недоволен. В ней возникло желание неподчинения и досада на это тело-тюрьму. Она заметила, что эти чувства — гордость, непокорство, досада на себя — подавляют страх.

Страх исчез. Ей захотелось каких-то действий. И тело и сознание жаждали действовать, жаждали напряжения, движения.

Нагая девушка легко ступала по горячему песку.

Эти гористые окраинные улочки Парижа всегда напоминали ему Средиземноморье. Завитки плюща на балконах еще усиливали сходство. Мелкие булыжники мостовой, перебегающие добродушные псы, распахнутые окна, уютные кошки на подоконниках. Запах воскресного жаркого с пряностями. Толстые женщины, громкими голосами окликающие друг дружку. Мужчины в кепках.

Те дни, проведенные в Греции, были приятными. Солнце, море, виноград. Ему было десять лет. Отец был молод. Они плавали наперегонки. Они бегали по горячему песку.

Уже после смерти отца Поль нашел в его бумагах небольшой даггеротипный портрет молодой женщины. Ее прямой острый нос, черные глаза, продолговатые, с выражением упрямства и какой-то чуть бессмысленной ласковости, сразу воскресили в памяти поездку в Грецию. Кто эта женщина?

Он спросил мать. Но мать, взбалмошная, истеричная, принялась за что-то бранить сына. Поль поспешил уйти. После он никак не мог снова отыскать даггеротип и подумал, что мать уничтожила портрет. Возможно, так оно и было, скорее всего! Однажды за завтраком мать была в хорошем настроении. Вдруг Поль вспомнил портрет.

— Мама, ты помнишь тот странный даггеротип, который я нашел в бумагах отца? — осторожно спросил он.

— Да, да, фотография твоей бабушки!

— Такое греческое лицо! Не была ли она гречанкой?

— Не знаю!

— Я потом не мог найти эту фотографию.

— Я сожгла ее, — спокойно ответила мать и отпила кофе.

— Но почему?

Она в обычной манере бессвязно заговорила, упрекая его в том, что он поздно возвращается, оставляет ее в одиночестве…

Позднее тайну даггеротипа удалось узнать его первой жене, Катрин. У Катрин установились с его матерью довольно странные отношения дружбы-вражды. Каким-то образом Катрин узнала от свекрови, что бабушка Поля покончила с собой. Но что ее побудило к такому поступку? Этого Катрин не знала. Впрочем, и его мать могла не знать этого!

Поль подошел к скамейке у входа и присел. Отец Анны предупредил его, что она выйдет из дома где-то около полудня. Вот она спустится вниз по мостовой и увидит ждущего Поля. Он смотрел на играющих малышей. Дети ударяли о стенку тряпичный мячик, подбрасывали, ловили, что-то ритмически приговаривали. Молодой человек подумал о маленьком сыне. Он давно не навещал Мишеля. А что если Анна права? Пусть мальчик живет в семье! Тут мысли Поля смешались. Он увидел Анну.

В знакомом темном жакетике она шла быстро, светлые волосы подрагивали в такт шагам.

— Анна!

Он увидел, как она сильно вздрогнула и ускорила шаг. Он нагнал ее, пошел рядом.