За прошедшие тысячелетия большинство этих каменных изваяний погрузилось в землю, и только их уши торчат на поверхности. Те, кому случалось бродить по болотам, горам или пустыням, нередко натыкались на выветрившиеся заячьи уши, выступающие из земли каменными монолитами, — иногда только одно ухо, если второе успело рассыпаться в песок, иногда несколько, если превращение застало нескольких зайцев, собравшихся в одном месте.

О, волшебные зайцы, скачущие по бескрайним просторам времен, слишком многочисленны, чтобы их пересчитать, слишком удивительны, чтобы описать, и их наследие принадлежит тебе, Торопыжка, все это твое — легенды и мифы, тайны и чудеса. Сейчас ты в плену, в логове убийцы, но ты убежишь туда, где он тебя не догонит, он останется в другом конце темного туннеля, а ты будешь смеяться над ним, и звуки твоего смеха будут отдаваться у него в голове и сводить его с ума, пока он не поймет, что ты победила.

Просыпаясь от этих снов и опять осознавая мучительный голод, Торопыжка мало что помнила — только главное: чувство мира, покоя и безопасности.

Вечером, когда Убоище отправилось на охоту, Торопыжка подошла к краю ослепительно светлого отверстия и посмотрела вниз, на скалы. Она заметила в стене углубления и выступы, которые ей, горной зайчихе, могли бы послужить опорой для спуска. Она ступила на один такой выступ, и ей удалось удержаться, прижавшись к стене. На следующем шагу у нее закружилась голова. Ей удалось поставить одну лапу в щель между двух камней, но она поскользнулась, пошатнулась и почувствовала, что падает. Изнуренная голодом, она почти ничего не весила, от нее остались только кости, обтянутые шкуркой, — она не столько рухнула, сколько поплыла по воздуху к земле.

Земля у подножия башни оказалась влажной и мягкой. Падение оглушило Торопыжку, но не убило, хотя она знала, что смерть совсем рядом. Она начала долгий спуск по скалам, в высокую болотную траву, к дому. Путь был длинный, и у нее не было никакой надежды дойти. Но ее встретили.

Водохлеб вышел со скованного морозом поля и увидел ее. Она лежала на подмороженной торфяной кочке, еле дыша. Исхудавшее тело с трудом удерживало последние остатки жизни.

— Водохлеб! — прошептала она, скорее почувствовав, чем увидев его рядом. — Надо было мне выбрать тебя!

— Будем считать, что выбрала, — ответил он. — Торопыжка, ты умираешь?

— Умираю. Но ты не печалься. Я знаю, куда иду. Там хорошо, Водохлеб.

Водохлеб знал, что не сможет не печалиться. Но зайцы не плачут по умершим — они их помнят.

— И не забудь, — тихо сказал он, — я буду драться за тебя этой весной.

— Я буду смотреть на тебя, — ответила она. Ее глаза остекленели, и худенькое тело замерло. Водохлеб ушел. Дух Торопыжки начал долгий путь через мрак к Другому миру, где обитают зайцы, и кролики, и все остальные создания, покинувшие мир живых. Призрачные зайцы охраняли ее.

Вернувшись ближе к ночи домой, Бубба обнаружил, что заяц исчез. Он разъярился и немедленно вылетел в темноту, ища ненавистную тварь. Он так и не нашел ее тело, хотя башня снова и снова твердила ему, что заяц умер, не мог не умереть, он был уже при смерти, когда Бубба улетал на охоту. Бубба жалел теперь, что не дождался его смерти, но прошлое изменить невозможно.

На следующий день егерь с одной из ближних ферм наткнулся на обледеневший заячий трупик и, видя, что он совсем свежий, поднял его, удивившись, какой он легкий. Человек понял, что заяц умер от голода и к столу не годится.

Вообще-то егеря очень похожи на трактористов — любят порядок и опрятность. Поэтому он не бросил мертвого зайца, а отнес к ближайшему столбу с перекладиной — такие были почти на каждом поле — и повесил. Останки Торопыжки оказались рядом с двумя ласками, горностаем, пятью кротами и тремя грачами. Ласки и горностай попали на столб по подозрению в убиении домашней птицы, кроты — за то, что портят поля своими кучками. Грачи повисли за то, чти они грачи, — строят гнезда на вершинах вязов, выкрикивают оскорбления проходящим мимо людям и каждый вечер высыпают черными стаями в небо, словно провожая в могилу умирающее солнце.

Время и его помощники быстро расправились с тем, что оставалось от Торопыжкиной плоти, но поначалу звери и птицы частенько останавливались у столба и всматривались в мордочку горной зайчихи, пытаясь прочесть ее выражение. Некоторым казалось, что они его разгадали, другие терялись в противоречиях и отказывались от попыток что-то понять.

Руки, которые ухватили Кувырка на винтовой лестнице, принадлежали работнику одной из ферм. Это были сильные, крепкие, мозолистые руки, обветренные и покрытые шрамами и следами хорьковых укусов. Эти руки умело управлялись с кожаной сбруей, инструментами, машинами, не раз сворачивали шею курам и кроликам. Им приходилось тянуть проволоку, забивать гвозди, валить заборы. Не такие, словом, это были руки, чтобы заяц мог из них вырваться.

Человек вытянул правую руку, в которой держал Кувырка, высвободил левую из рукава куртки, потом перебросил зайца в левую руку, снял куртку — и Кувырок оказался плотно завернутым в противно пахнущую одежду. Он гневно заскрежетал зубами и только свистеть не мог: не хватало воздуха.

Спеленутого Кувырка куда-то понесли — мимо разговаривающих людей, прочь от гулкой церковной музыки. От этого путешествия Кувырку запомнился только запах сушеной травы, которую люди поджигают, чтобы вдыхать ртом дым, застарелый запах пота и многие другие въевшиеся в ткань куртки запахи. Эта куртка видела много зим, но ни разу ее не опустили в воду, чтобы хоть немного отмыть. Во внутреннем кармане шелестели какие-то бумажки, на которых Кувырок и выместил свое раздражение, разодрав их зубами в клочья.

Когда куртку развернули, он оказался в загоне, огороженном деревянной рамой с проволочной сеткой. Фактически это была клетка размером примерно шесть прыжков на три. Пол оказался цементным, так что прорыть ход наружу было невозможно. Кувырок заметался в панике, но вскоре слегка успокоился и понял, что стачивает когти о твердый цемент. Ему хотелось пометаться еще, но тогда от его когтей скоро ничего не останется — если он освободится, нечем будет и норку вырыть. Он решил неподвижно лежать в углу. Только когда кто-нибудь подходил к сетке посмотреть на него или что-то просунуть внутрь, он отскакивал в другой угол.

По двору сновали молодые человечки. Они то и дело совали в клетку капустные кочерыжки, уговаривая зайца поесть. Но Кувырок не брал угощения — отчасти от страха, а отчасти им назло. К тому же кочерыжки пахли человеческими руками, и в любом случае Кувырку было не до еды — он был близок к отчаянию. Если бы он мог откусить себе голову и разом покончить со своими горестями, он, возможно, так бы и сделал. В клетку он попал во второй раз в жизни, и ему это понравилось еще меньше, чем в первый. Очень уж противен цементный пол, и на этот раз у него не было товарищей, чье общество могло бы хоть немного скрасить неволю.

Немало времени прошло, пока он чуть успокоился, собрался с силами и к нему вернулась способность к наблюдению и интерес к тому, что происходило за пределами загона.

Когда человечкам наконец надоело к нему приставать и они ушли играть в другой конец двора, Кувырок смог осмотреться. Цементный прямоугольник, на котором он находился, когда-то, видимо, служил полом сарая, но сейчас был открыт всем стихиям. К нему примыкала задняя стена дома с пристройкой.

Тут же стояла старомодная водокачка. Она проржавела насквозь, изогнутая рукоятка в виде буквы S выглядела так, словно к ней давно никто не прикасался, конец шланга, лежащего на ограждении загона, был забит землей.

Кувырок чувствовал запах воды. Здесь был колодец, и вода в нем оставалась хорошей и чистой. Но им давно не пользовались. Прошел не один десяток лет с тех пор, как люди прикрыли колодец каменной плитой и забросили его, и теперь воду пили только животные, заточенные во мраке глубокой ямы.