И тут, под завывание ветра, Кувырок ощутил какое-то странное братство с хищником. Два зверя с зимней душой встретились как равные под ураганным ветром, благодаря которому им довелось бросить друг на друга внимательный взгляд и ощутить родство.

Кувырок испытывал сложную смесь чувств: от ужаса до радостного возбуждения. Это была его вторая встреча с горностаем на плоской земле. Первый горностай полез за ним в кроличью нору, но ушел, прогнанный барсуком. В тот раз Кувырок не чувствовал ничего, кроме ужаса. Он и сейчас боялся, но этот страх странно смешивался с наслаждением — удивительное переливающееся чувство, опасная драгоценность, — хотелось и отбросить ее, и любоваться ею, прижимая к сердцу.

А горностай был страшен, но и прекрасен — холодный, как льдинка, горячий, как язык пламени. Когда он приоткрыл пасть, показался красно-розовый язычок и белые точки зубов. От сверкающих глаз до черного кончика хвоста он был хищником, демоном с черной душой. И в то же время это было обычное живое существо, лесной и полевой житель, которому природа предназначила питаться мясом.

Вокруг бушевал ветер, а два зверя рассматривали друг друга, и каждый был погружен в собственные мысли.

Внезапно горностай слегка подался к Кувырку — не угрожающе, скорее всего он просто стал поудобнее, перенес вес с одной лапы на другую, но заячьи инстинкты взяли верх. Задние лапы Кувырка распрямились, как две могучие волосатые пружины, и он помчался, прижимая уши к спине и рассекая воздух круглой головой. Кувырок летел, задыхаясь, навстречу ветру, а в груди его билось гордое упоение — он встретился на равных с хищником, он почти потрогал мех своего брата-зверя.

Теперь Кувырок бежал по чистому полю, держась подальше от канав, по берегам которых росли большие деревья, — он опасался, что его пришибет обломившейся веткой. В воздухе летали сорванные с крыш куски черепицы, консервные банки, щепки и дощечки, всевозможные мелкие предметы. Могучие деревья трещали, тонкие гнулись до земли. Обрушивались телефонные столбы.

Ужасный ветер заслуживал уважения, да и требовал его ото всех, кто попадался ему на дороге. Он заставлял морские волны яростно кидаться на берег, забывая границы прилива, и обрушиваться, как водяные горы, сметая и сокрушая все на своем пути. Плохо пришлось домашним животным. Больше всех доставалось курам — их просто поднимало в воздух и швыряло оземь.

Кувырок изо всех сил держался за землю. Несколько раз он терял равновесие и кубарем катился по распластавшейся под ветром траве. Наконец он добрался до Букерова поля. Большеглазка, к счастью, оказалась на месте — лежала под бревном.

— Я вернулся, — сказал он, устраиваясь рядышком, — у тебя все в порядке?

— Хорошо, что ты пришел! Я беспокоилась. Видишь, какой ветер разыгрался!

— Не бойся! — сказал он. — Что тут может с нами случиться? Даже если дерево упадет, бревно нас защитит.

— Ты прав.

Стихия бушевала над островом еще несколько часов. Такого урагана никто на своем веку не помнил. Ветер угрожающе ревел, и даже каменные стены обрушивались, рассыпаясь на отдельные камни. Чайки, сидящие на воде, еще как-то держались, остальных сорвало с места и унесло Бог весть куда. Одной упрямой сове пришлось на время превратиться в летучую мышь, когда она, отказавшись расстаться под натиском ветра с веткой, на которой сидела, перевернулась и повисла вниз головой. Неизвестно, понравился ли ей такой непривычный взгляд на мир. Мыши-полевки летали по воздуху, как хвостатые пули, и для многих из них это кончилось печально.

Большеглазка и Кувырок сидели под защитой бревна в относительной безопасности.

— Не знаю, что будет с кормежкой, когда ветер успокоится, — сказал Кувырок.

— Справимся как-нибудь. — Большеглазка, в заботе о будущем выводке, старалась сохранять оптимизм и поменьше тревожиться. Она стала круглой, мягкой, уютной, большие влажные глаза светились. Вокруг нее суетился не один Кувырок, но и Сильноног и многие другие. Собирались зайчихи, тоже беременные, и вели с нею беседы о будущих зайчатах, о том, какая жизнь их ждет. Кувырку казалось, что Большеглазка счастлива.

Колония очень нуждалась в новом поколении — Убоище нанесло ей чувствительный урон. Оно имело привычку какое-то время являться каждый день, утром и вечером, потом на какой-то срок оставлять их в покое, а потом начинать сначала, специально после нескольких дней непрекращающегося ужаса давая им немного расслабиться. Это было гораздо мучительнее, чем если бы опасность грозила постоянно — снова и снова рождалась в них надежда и снова была сокрушена. Враг казался загадочным, непонятным, непредсказуемым.

Ураган наконец утих, и зайцы вылезли из укрытий. Тотем, к счастью, остался невредим. Если бы на его единственной ветви росли листья, она бы, конечно, сломалась, но ветвь высохла и окаменела много лет назад, и ветер беспрепятственно обтекал ее. Если бы тотем пострадал, он рухнул бы целиком. Он уцелел. Его белые корни крепко обхватывали громадный подземный валун, который, как якорь, удержал на месте мертвое дерево.

На земле валялись дубовые ветки. Изгородь в нескольких местах разрушилась. Русакам больно было глядеть на это — они любили, чтобы в их мире все было в порядке, чисто и аккуратно, чтобы изгороди стояли стройно и уходили ровной непрерывной линией в бесконечность. Зайцы бродили в некоторой растерянности, перешагивали через большие ветки, а маленькие брали в зубы, но потом снова бросали на землю чуть подальше. Хотя зайцы по природе аккуратные и чистоплотные зверьки, они не способны навести порядок там, где кто-то насорил. Это полагается делать другим, а их дело — принять работу и поставить оценку. В искусстве аккуратности они не исполнители, а критики и судьи. Зайцы хорошо видят непорядок и даже иногда знают, как его исправить, но никогда не сделают это сами. Они не знают, с чего начать, а если и начнут, наверняка не доведут дело до конца.

Зайцы — тонкие ценители красоты ландшафта. Критически оглядев череду полей, изгороди, канавы и деревья, они сразу могут сказать, все ли в порядке или что-то не так. Они могут, окинув взглядом борозду или ряд саженцев, определить, достаточно ли прямо они проведены, соответствуют ли правилам, которые они, зайцы, установили для таких вещей.

Да, критиковать чужую работу зайцы горазды! Только они решают, что хорошо, что плохо. Они высказывают тонкие суждения, которых никто, кроме них самих, и понять-то не способен. Если какой-нибудь фермер, мало заботящийся об одобрении заячьего племени, воздвигал изгородь по своему разумению, его не просто списывали со счетов как безнадежного олуха — хуже, его работу в упор не замечали, и если кто-то из зайцев оказывался настолько наивен, что хотя бы вскользь упоминал ее в разговоре, холодный недоумевающий взгляд и равнодушное пожатие плеч были единственным ответом, который он получал.

Итак, ураган утих, и чувствительным зайцам пришлось бегать и кормиться среди беспорядка, ранящего их тонкие души. Впоследствии они не могли вспоминать это время без дрожи. Такого безобразия не видывали с тех времен, когда еще были живы нынешние призрачные зайцы, боевые колесницы мчались по полям, уничтожая посевы, и брошенное оружие и человеческие трупы валялись тут и там, губя красоту ровных борозд, проложенных добрыми йоменами и вилланами.

На следующее утро, когда земля вся еще была покрыта следами вчерашнего урагана, Кувырок снова ушел далеко от дома. Хотя ветер умер, в воздухе чувствовалась какая-то еле сдерживаемая ярость — словно стихии вновь замышляли против земли какую-то каверзу. Кувырок сидел в открытом поле, поедая свекольную ботву, когда ясное небо вдруг затянулось тучами и разразилась гроза.

Зайцы вообще-то не боятся ни грома ни молнии, и, когда черные тучи нависают над землей, они глядят на них, пожимают плечами, спокойно произносят: «Гроза, что ли, собирается? Ну-ну!» — и продолжают заниматься своими делами.

Так поступил и Кувырок. Но он забыл, что с грозой связана другая опасность. В родных горах, если небо затягивается тучами, все крылатые хищники прячутся — в то время как здесь, на плоской земле, потемневшее небо приглашает поохотиться самого страшного из хищников.