Счастье и долгая жизнь — важные аспекты существования — были доверены человеку с трактора, и зайцы верили, что он не подведет.

Человеческие останки унесли прочь, и жизнь на Букеровом поле вернулась в нормальное русло. А самое главное — кролики убрались подобру-поздорову.

Бубба знал, что его мучения не кончились, что волшебный заяц вернулся и любимая еда снова начнет ускользать от него. Теперь этот заяц научил прочих прятаться под бревнами и в камнях.

Это, конечно, была работа темных сил, ополчившихся на Буббу, — ведь заяц умер, это не подлежало сомнению. Он не мог выжить. Но какое-то злое волшебство вернуло его к жизни и снова натравило на крылатого человека, который так нуждался в заячьем мясе. Бубба точно знал, что всю зиму зайца в колонии не было.

— Башня, Башня, что мне делать?

— Того, кто умер один раз, можно убить снова, Бубба.

— Но он опять оживет!

— Не оживет, если его съесть.

Башня была права. Мудрая башня! Бубба вертелся на своей балке и представлял себе, как он снова поймает зайца, но на этот раз съест его на месте, с мехом и костями. От этой твари ничего не останется, нечему будет оживать. И может быть, съев ее, Бубба тоже обретет волшебные свойства, вдобавок к своей силе и свирепости.

Зима отступила к северу под стремительным натиском — весна долго копила силы в южных краях и вот наконец решительно стала надвигаться на снега и льды, оттесняя их к полюсу, где им и место. Это и радовало Буббу, и огорчало.

Дни делались длиннее и ярче, так что удаляться от башни становилось все опаснее. Исчезла спасительная серая дымка. Теперь приходилось охотиться на ближайших болотах, только рано утром и по вечерам, за исключением ненастных дней. Зайцев на болоте не осталось, Бубба их истребил. Он удивлялся, как велико его желание отведать зайчатины теперь, когда она стала недоступна.

Конечно, в изобилии имелась другая добыча, от упрямых серых цапель до глупых кроликов, но Бубба нуждался не во всякой добыче, а лишь в той, которую хотел. Где же справедливость, когда какой-то ничтожный заяц указывает ему, Буббе, что он должен есть, а чего не должен!

Бубба вылетал в полумраке, облетал болота, пикировал вниз, хватал, пожирал — и постепенно истреблял всех зверей и птиц в округе. Из-за его ненасытного аппетита другим хищникам приходилось голодать, и они стали переселяться в другие места, заставляя тамошних хищников уходить еще дальше — и так далее, волна за волной.

Жизнь Буббы текла как во сне — он плавно парил в сумрачном небе, болота проплывали внизу, ускользали к далекому горизонту. Он царил в небе — другие птицы не могли сравниться с ним силой, размерами, зоркостью. Птичьи стаи устремлялись, завидев его, к морю, надеясь, что туда он за ними не полетит. Иногда он все же преследовал их, чтобы позабавиться, летал над белыми гребешками суетливых волн, которые рождались и тут же умирали. Жизнь была сном. Сон обволакивал его и нежно баюкал в мягких объятиях.

В башне у него было много времени для раздумий. Ему случалось заблудиться, потеряться в себе, и только очередной закат или восход вызволял его из глубокой пропасти собственного сознания. Здесь, в окружении серых камней, он становился живым средоточием мироздания — серым, свирепым средоточием, с клювом и когтями, которые могли вырвать сердце у человека.

Незадолго до рождения Большеглазкиных зайчат поднялся сильнейший разрушительный ветер. Началось с резковатого, но несильного восточного бриза, а кончилось ураганом. С востока всегда дули самые злые ветры. Они приходили с моря и, не встретив преграды, обрушивались на плоские земли.

Кувырок отлучился подальше к северу разведать, как там с кормами. На обратном пути ему надо было пересечь дорогу, чтобы попасть на луг, ведущий к Букерову полю. Порывистый ветер раскачивал деревья, волновал траву, перебрасывал через изгороди мелкий мусор. Он сбивал с полета грачей, сшибал с высоких вязов на землю их гнезда. Все остальные птицы постарались найти себе укрытие и переждать разразившуюся в воздухе напасть.

Кувырок терпеть не мог переходить дороги, хотя на острове движение было не особенно оживленное, — ведь машины двигались так быстро, что легко было вовремя их не заметить. Лучше всего постоять у обочины, выждать, прислушаться и, улучив безопасную минуту, быстро перебежать. Но даже при таком методе опасность оставалась.

Кувырок вылез из кювета, подошел под прикрытием высокой травы к самому краю асфальта, остановился, оглядел дорогу — и увидел такое, что чуть не подпрыгнул. Пройдя по краю прыжков семь, он решился выскочить на дорогу и, перебегая ее, убедился, что не ошибся: на асфальте лежало раздавленное тело Джитти. Он узнал ее задорную мордочку и густые иголки.

Опечаленный, он еще долго смотрел на нее с другой стороны дороги и все думал — как же она не убереглась? Джитти довольно быстро бегала, когда хотела. Видно, она совсем недавно проснулась от спячки, только-только вылезла из набитой сухими листьями норы, шла неуверенно, рассеянно, была невнимательна. Джитти рассказывала Кувырку, что в спячке сердце почти останавливается, а это опасно. Конечно, любому зверьку после спячки требуется время, чтобы прийти в себя.

Итак, Джитти ушла не простившись. Кувырок многим был ей обязан и очень хотел бы сказать ей об этом.

С тяжелым сердцем продолжал он свой путь. Большеглазка, конечно, посочувствует ему, но ей не понять, что значила для него Джитти — ежиха была для нее всего лишь ворчливой соседкой с острым язычком. Придется переживать свою печаль в одиночестве.

Время шло к полудню. Ветер все усиливался, пока не превратился в настоящий ураган. Капустные кочаны срывались с места и катились по полю, как мячи. Тонкие ветви деревьев трещали и обламывались. Прошлогодние листья, неподвижно лежавшие с самой осени, взметнулись и заплясали в воздухе веселыми коричневыми хлопьями.

Кувырок присел под бревном перевести дух. Несколько раз он пытался идти дальше, но всякий раз у него перехватывало дыхание, и ветер врывался в ноздри, заставляя его отфыркиваться. Заяц понимал, что разумнее всего переждать непогоду в укрытии, но Большеглазка ждала зайчат, и он спешил к ней — помочь и поддержать, если потребуется. Большеглазка стала малоподвижной, медлительной, все время помнила о малышах в животе. Место Кувырка было рядом с ней.

Кувырок услышал из-под бревна, что кого-то сбило с ног и поволокло по тропе. Когда упавшему удалось подняться, он забрался под другой конец того же бревна.

У Кувырка мех встал дыбом. Это был взрослый горностай, крупный и сильный. Он уже почти расстался с белой зимней шкуркой, но не до конца перелинял, и на белой, красиво выгнутой арке спины торчали клочья рыжего меха.

Заяц еще не отдышался, и, хотя его задние ноги уперлись в землю, готовые оттолкнуться, он остался на месте, напрягшись. Горностай пристально смотрел на него, и его глаза светились красным, как вишенки.

Горностаи тоже танцуют, как и зайцы, только их танец — пляска смерти. Они поднимают на задние лапы свое тоненькое и гибкое, как ивовый прутик, тело и раскачиваются перед жертвой, приводя ее в гипнотическое состояние. Добыча неотрывно смотрит им в глаза, а они, танцуя, приближаются к ней, пока не окажутся на расстоянии прыжка. Тут они бросаются и вонзают жертве в шею, у самого затылка, свои острые как иголки зубы. Льется кровь. Обычная добыча горностаев — кролики и зверьки поменьше, но Кувырок знал, что при случае они могут напасть и на зайца, если рассчитывают с ним справиться.

— Бел зай! — хрипло произнес горностай.

Кувырок молчал. Он так и не научился как следует понимать древний язык барсуков, ласок и горностаев.

Хищник повторил:

— Бел зай.

Горностай перевел взгляд на свою шкурку, потом снова посмотрел на Кувырка и еще раз сказал то же самое.

Кувырок наконец понял. Он и сам еще не перелинял полностью, и на его шкурке оставались белые участки. Горностай, очевидно, впервые в жизни видел зайца, который менял зимой цвет. Заметив, что Кувырок его понял, горностай непривычным жестом склонил голову набок.