— Впрочем, — всегда добавлял Апу, — я имею в виду отношение ко мне как к профессионалу, как человека они меня даже любят.

И это было верно — его любили все или почти все. А особенно дети, маленькие пленники кочевой жизни, не знающие, что такое дом, постоянная школа, налаженный быт. Зато им отлично знаком труд — с самых ранних лет они начинали работать в номерах у родителей или помогали им в их создании, кормили животных, устанавливали оборудование, подавали снаряды. Апу был для них волшебником — настоящим, а не мишурным, как многое в мире цирка, всё умеющим, веселым и всегда находящим для них время. Они бежали к нему, когда им было плохо, когда доставалось от родителей, когда ничего не получалось на канате или в прыжках, и Апу объяснял, учил, успокаивал, вытирал слезы и давал конфетку, которую, казалось, доставал из воздуха.

Сейчас, когда, застыв у входа, Кавери смотрела на своего карлика сына, она видела вовсе не его уродство. Нет, он был даже красив, увлеченный своей работой, — ловкий, точный, отчаянно смелый артист, переживающий минуты вдохновения.

Кавери хотела окликнуть его, спросить, почему ему понадобилось начинать репетицию в пять часов утра. Но, нахмурив брови, она повернулась и вышла из цирка, поняв внезапно, что сын не станет отвечать на ее вопрос, отделается шуткой или переведет речь на другое. С ним что-то происходит, и он не хочет обсуждать это с кем бы то ни было, даже с ней.

Апу все еще репетировал, когда она вернулась на манеж через несколько часов. Теперь он занимался жонглированием, и в воздухе с ошеломляющей быстротой мелькали белые шарики и клоунский колпак. Казалось, Апу сам был ужасно увлечен своей игрой с предметами, ожившими в его руках. Шарики взлетали, падали ему на лоб и, несколько раз подпрыгнув, замирали на месте. Легкое движение головы — и шар начинал кататься вокруг шеи артиста, со лба перемещался на одно ухо, потом на другое, затем на кончик носа, оттуда на темя, скатывался по спине и, наконец, ударившись о согнутую и отведенную назад ногу, подскакивал вверх. Вот он сорвался и готов упасть — но это только ловкий трюк, падения не будет, потому что сейчас и здесь побежден закон природы — сила притяжения. Где уж ей тягаться с искусством жонглера, у которого все козыри на руках.

— Непонятно только одно, — сказала Кавери, подходя к сыну поближе, — где взять зрителя, который сможет вполне оценить то, что ты делаешь?

— Чем ты не зритель? — ответил Апу. — Двадцать пять лет в бродячем цирке! Чего только ты не перевидала за эти годы.

— И сегодня увижу кое-что еще. Ты не забыл — ведь Мано приезжает. Пойдешь встречать?

— Нет, вряд ли. Видишь, у меня репетиция, я не брал выходной, — заупрямился Апу.

— Ты же знаешь, выходной объявлен для всех, — Кавери посмотрела сыну в глаза. — Что это за странная игра?

— Это не игра, это номер, с которым я объеду весь мир, — ответил Апу, делая вид, что не понял, о чем она говорит.

С удивительной даже для длинноногого артиста легкостью он сделал несколько кульбитов назад и завершил последний на огромном надувном шаре в виде глобуса.

— Твой сын на вершине мира! — объявил он и раскланялся. — Наконец-то я занял достойное место.

Кавери покачала головой.

— Ты не успеешь переодеться.

— Это еще зачем? Если Мано отвернется от меня, то вовсе не из-за костюма, — улыбнулся Апу. — Чем плох этот? Ты пойдешь ее встречать?

— Конечно, ведь я ее растила, — пожала плечами Кавери, не понимая, почему такое естественное дело удивляет сына.

— Меня ты тоже растила, почему же я не вырос? — усмехнулся Апу.

Кавери в который раз поразилась тому, как ее сын говорит о своем несчастье. В его тоне ей слышалось что-то от клоунской репризы, рассчитанной на то, чтобы вызвать смех у зрителя. Апу сделал собственную боль объектом шуток и веселья, и Кавери не могла понять, чего в этом больше: желания защитить себя или заботы об окружающих, которые, как считал сын, вовсе не обязаны испытывать постоянное чувство жалости, общаясь с ним каждый день. Он очень сильный, ее мальчик, сильнее многих из тех, у кого длинные ноги и нормальный рост. Но что будет дальше?

Кавери отдавала себе отчет в том, что такой молодой, щедро наделенный умом и воображением человек не может не испытывать страданий из-за своего внешнего облика, так расходящегося с внутренним. Даже она, мать, не могла в полной мере осознать того, что происходит с ним каждую минуту его жизни, исковерканной еще до рождения. Сколько нужно мужества, чтобы выдерживать эту муку и не просто жить, а смеяться и веселить других! Таким сыном можно гордиться.

— Когда я научу вас здороваться! Сколько можно говорить, что цирк это искусство, а у артиста должны быть хорошие манеры! — голос хозяина всегда задолго предварял его появление.

Наконец, сверкая безумными глазами, на манеж вылетел он сам, разгоряченный еще больше, чем обычно. Еще бы, сегодня был счастливейший день его жизни: Мано возвращалась домой после пяти лет, проведенных в Делийском университете. Его дочь — дипломированный врач! О чем еще можно было мечтать отцу, всю свою жизнь посвятившему ей! Она будет через час, а еще ничего не готово, все кувырком, и в цирке царит обычная суета и беспорядок.

— Доброе утро, сэр! — с подчеркнутой вежливостью поклонился ему Апу.

— Привет, Апу! Ты единственный, кто желает мне добра без подсказки! — заулыбался Шарма, успокаиваясь. — Переоденься и будь на высоте.

— На высоте? Вот этого-то как раз я и не могу вам обещать, — ответил Апу в прежнем своем шутливом тоне.

Посторонний человек ни за что не заметил бы в нем горечи, но хозяин был не посторонним.

Он покраснел, проклиная себя за промах, который, конечно, никогда бы не допустил, если бы не сумасшедшее утро, и, пробормотав извинения, поспешно ушел.

Кавери посмотрела ему вслед.

— Он счастлив сегодня.

— Он — да, — покачал головой Апу. — Иди, мама, я сейчас приду, переоденусь, умоюсь и сделаю все, что ты скажешь.

Кавери нежно прикоснулась к его щеке и вышла.

Апу простоял несколько минут неподвижно, потом, словно встряхнувшись, широко улыбнулся и прекрасным прыжком вскочил на помост рядом с усевшимся на подвешенное кольцо попугаем, своим любимцем.

Белоснежный красавец был еще молод и работал в цирке недавно. Его словарный запас ограничивался пока что несколькими фразами, но он произносил их с таким апломбом, что сразу становилось ясно — у этой птички большое будущее в искусстве.

— Как меня зовут? — спросил клоун.

— Апу, — прокричал попугай, довольный тем, что на него обратили внимание.

— Ты, как моя мама, ничего не хочешь знать, кроме моего имени, — улыбнулся Апу. — Скажи-ка лучше, кто сегодня приезжает?

— Апу, — предположил попугай, не знающий, что отвечать на такие непривычные вопросы.

— А-пу, — передразнил его хозяин. — Сегодня приезжает Мано — самая лучшая девушка на свете.

— Пустяки! — заявил попугай.

— Конечно, — невесело согласился клоун. — Нас с тобой это совершенно не касается. Я ее давно не видел, а раньше… мы дружили. А когда нам было лет по шесть, она даже собиралась за меня замуж, представляешь? Теперь смешно вспоминать…

Попугай неопределенно хмыкнул, не понимая, что же здесь смешного.

— Такой, как я, недомерок и калека, должен выбросить из головы все мысли о любви — даже к самой некрасивой девушке, не только такой, как Мано, — объяснил Апу. — Это мы и сделаем, правда?

— Неправда! — возмущенно закричал попугай.

— Эй! — отпрянул Апу. — Ты же не знаешь этого слова. И вообще, не стоило тебе всего рассказывать, глупая ты птица.

Попугай нахохлился и обиженно отвернулся.

Мано опаздывала, и взволнованный отец не находил себе места. Он в пятый раз обежал всю территорию цирка и устраивал разнос каждому, кто неосторожно попадался ему на пути. За этим занятием он надеялся скоротать время, иначе ожидание казалось ему просто невыносимым. На сей раз его голос доносился из зверинца.