— Конечно, — кивнул он. — Конечно, я спою.
Мано махнула рукой и растаяла в сумерках.
Тебя никто не отнимал —
Ты не принадлежала мне.
Один мечтал, один страдал,
Один горел в своем огне.
Тебя никто не уводил —
Ты собиралась в путь сама.
Ты и не знала, что любил,
Что плакал и сходил с ума.
Я был твой друг, я был твой брат,
А если и не мог им стать,
То сам я в этом виноват,
И некого здесь обвинять…
Что, если спеть эту песню на твоей свадьбе, Мано?..
Глава двадцать шестая
Апу и вправду пришлось петь для гостей на свадьбе — так оказалось проще и легче ему самому. Если бы он отказался, то не знал бы, куда спрятаться от вопросов: почему? не болен ли? не обидели ли чем-нибудь? Лучше уж с веселым лицом спеть несколько куплетов под аккомпанемент свирели. Апу выбрал народную песню о девушке, спрашивающей у Солнца, в чем состоит ее счастье, и получившей ответ: узнаешь, когда в твой дом войдет любовь. Гости подпевали и хлопали в ладоши, а исполнитель улыбался и думал: нельзя ли ему уйти отсюда прямо сейчас…
Мано в гирлянде из оранжевых и желтых бархатцев обнимала его, Винсент жал ему руки, мать, отдыхающая теперь от предсвадебных трудов, улыбалась сыну со своего места, Шарма представлял его всем подряд как своего преемника, а ему хотелось только одного: убежать, спрятаться от всех и навсегда забыть об этой свадьбе.
Наконец молодые уехали в новом автомобиле в порт, где их ждал корабль, отправляющийся в кругосветное плавание, — это примирившийся с их браком господин Шарма расщедрился на свадебный подарок. Гости разошлись, артисты разбрелись по своим вагончикам, и наступила долгожданная тишина, показавшаяся Апу спасением. Но, наверное, его было поздно спасать.
Он бродил по полутемному цирку, удивляясь пустоте, которая поселилась в его душе. У него не было никакого интереса к работе, к людям, считавшим себя его друзьями, не было желаний, не было даже чувства долга — он освободился от него. Зрители? Пусть ищут себе нового шута, желающие найдутся — на улицах Индии так много умирающих с голоду лилипутов… Хозяин? Обойдется и без него… Мать? Может быть, так ей будет даже легче.
Он чувствовал, что сил больше нет нести эту ношу — свое безрадостное существование. Хватит с него, помаялся двадцать пять лет, натерпелся издевательств и жалости. Что у него впереди? Новые издевательства и новая жалость. И ради этого жить?
Апу поискал среди циркового снаряжения, выбирая необходимое с тщательностью, с которой готовился к новому номеру.
Найдя веревку, которая показалась ему вполне подходящей, он отправился с ней на манеж, к оставленному воздушными акробатами для утренней репетиции турнику.
— Апу, Апу, — приветствовал его попугай, разбуженный манипуляциями своего друга.
К его удивлению, клоун не проявил никакой радости от встречи.
— Тебя мне только сейчас недоставало! — недовольно сказал он. — Сделай милость, поищи себе другой ночлег. Мне совсем не хочется, чтобы ты все это видел.
— Апу! Апу! — испугался попугай, увидев, как клоун перекидывает веревку через перекладину турника.
— Немедленно проваливай отсюда! — разозлился Апу и замахал руками на надоедливую птицу.
Попугай в панике заметался под куполом и вылетел в проход.
— Апу! Апу! — прокричал он, влетев в форточку окна, у которого под лампой сидела Кавери с шитьем в руках.
— Его нет, он, наверное, у Рамы и Джая, — ответила она. — Если хочешь повидаться с ним, отправляйся туда. Открыть тебе дверь или вылетишь обратно в форточку?
Но попугай не собирался улетать. Он с пронзительным криком облетел комнату и, наткнувшись на фотографию, на которой улыбались друг другу Кавери и Апу, изо всех сил ударил клювом по стеклу. Рамка сорвалась с гвоздя и упала на пол. В звоне разбившегося стекла Кавери услышала какую-то страшную весть и стремительно поднялась, уронив шитье.
— Что с ним? Где он?
Она бросилась из вагончика, еще не зная, куда бежать, но попугай, вылетевший следом, продолжал кричать и хлопать крыльями, показывая дорогу.
Первое, что увидела Кавери, оказавшись на манеже, это болтающиеся ноги сына, коротенькие ножки лилипута, так высоко оторвавшиеся от земли.
Она не помнила, как подбежала, как схватила тело Апу, поднимая повыше, чтобы не давила на горло петля, как развязывала ее одной рукой. «Опоздала, поздно!» — билась в ее мозгу страшная мысль, но нет — он закашлялся, задышал, сжал ее руку.
— Мама! Зачем? Зачем ты это сделала?
— Как это «зачем?» — растерялась Кавери. — Мальчик мой! Ты хотел умереть? Как ты мог?
Она схватила его на руки, как ребенка, и понесла прочь от этого места, которое теперь навсегда будет для нее страшным. Здесь, на манеже, где он веселил людей, заставляя их смеяться, поселилась тень смерти, вытеснив радость и смех.
Она плакала и прижимала сына к себе так же, как много лет назад, когда смотрела на багровое зарево, в котором сгорел другой ее ребенок. Не спасла Раджа и вот сейчас чуть не потеряла Апу! Бедный мальчик, почему он решился на это?
Она уложила сына на кровать и, встав рядом с ним на колени, принялась гладить горячей рукой по лбу и волосам. Мысли путались у нее в голове, бессвязные слова смешивались со слезами.
— Только те, у кого ничего нет, могут так поступать. Чего тебе не хватало, Апу?
— Мне не хватало роста, мама, — усмехнулся сын, все еще не осознавший до конца, что вернулся назад, в мир, который несколько минут назад оставил с облегчением и надеждой на нечто иное.
— Для меня ты выше всех, мой мальчик! Ты выше и прекраснее всех!
— Ты всегда так говорила, мама, — Апу взял ее руку и прижал к щеке. — И я верил тебе. Но теперь я понял, что это только слова, которые говорятся для того, чтобы утешить. В них нет ни капли правды.
— «Ни капли правды?» Что ты говоришь! — Кавери даже вскочила на ноги. — Милый, я не понимаю тебя!
— Мама, мама… — покачал головой сын. — Вспомни, как ты сама призналась, что твой сын и для тебя урод.
— Апу, что ты говоришь? Разве я могла бы произнести такую ложь?
— Ты даже не помнишь? — Апу закрыл глаза и замолчал.
Конечно, жестоко повторять ее слова, но с озлоблением страдания он вдруг отважился на эту жестокость:
— Мама, ты сказала Шарме в присутствии многих людей, что поняла бы его недовольство, если бы Мано вышла замуж за такого недомерка и калеку, как твой сын.
Наконец Кавери поняла, о чем идет речь.
— Да, я что-то такое говорила, но… Разве это означает, что ты урод?.. Какая глупость… Ты пойми…
Она совершенно растерялась, осознав в эту минуту, какой страшный смысл имели для сына ее неосторожные слова.
— Мальчик мой! Пойми меня! — почти закричала она, молитвенно сложив руки и опять опускаясь перед ним на колени. — Я не могу считать тебя уродом, ты часть меня! Вот у меня седые волосы — мне жаль, что они седые, но это мои волосы. Так и ты: я хотела бы, чтобы у тебя были длинные ноги, как у других, но я люблю и эти — они тоже мои, родные, как весь ты. Когда ты падал и сбивал коленки, мне было больней, чем тебе, потому что для тебя это была только пустяковая царапина, а для меня — боль моего сына, единственного, драгоценного, ненаглядного! Я сказала какую-то глупость — прости меня! Я ведь старалась говорить так, чтобы они поняли меня, я говорила на их языке, их словами, их понятиями. Не для меня ты недомерок, не для меня калека, но я потому так легко и сказала это, что вижу тебя совсем другим. Мне не больно было говорить эти слова, потому что они не имеют отношения к моему сыну, к тому, каким я его вижу. Прости меня, я заставила тебя страдать, но ты еще не знаешь, как страшно я виновата перед тобой. Я причина того, что ты такой, я совершила поступок, который не должна была совершать…
