Смирись, рассудок мой! к чему такое рвенье?
Сатира для людей — худое наставленье.
С сим страшным ремеслом ты будь всегда готов
Приязни рушить связь, нажить себе врагов;
Все скажут о тебе: насмешник сей несчастный
Есть язва общества, ум вредный и опасный,
Беги его, страшись — для острого словца
В сатире уязвит он матерь и отца!
И те, которые слывут тебе друзьями
И смелыми подчас пленяются стихами,
В обиженном лице портрет увидя свой,
Смеяся вслух над ним, а тихо над тобой,
К толпе твоих врагов тотчас передадутся
И дружества с тобой под клятвой отрекутся.
Сатира, в коей желчь и злоба лишь видна,
Без пользы для других, писателю вредна;
Исправишь ли порок насмешкою одною?
Стихи ль подействуют над зверскою душою?
Напрасно! все труды останутся вотще,
Такие чудеса не слыханы еще.
Ты будешь обличать Грабилина злодейства,
Им разоренные показывать семейства, —
Что пользы? Хищник сей покоя и добра
Иль друг с вельможами, иль си́лен у двора!
Хоть всеми бранными осыпь его словами,
Он, откуп новый сняв, сравнен с полубогами!
И день и ночь пиры богатые дает,
На коих — крокодил! — он кровь и слезы пьет!
Ты скажешь: на суде, пред взорами Клеона,
Уснула грозная блюстительность закона,
Невинный осужден, оправдан плут… а он?
Он знатен, он богат, на что ему закон?
Суда для сильных нет — он слабым лишь ужасен;
Преступник чем знатней, тем боле безопасен.
Явишься ль в общество осмеивать порок
Иль юности давать спасительный урок,
Бранить невежество, пустую знатность рода,—
Что ж будет? все тебя в нем примут за урода,
Который должного почтенья не хранит
И смело знатному о чести говорит!
Писателей дурных исправить ты желаешь,—
Вот цель премудрая! как будто выставляешь
Себя лишь одного для них ты образцом,
В сатире, где едва смысл вяжется с стихом.
«Пришел, — вскричат они, — давать нам наставленья,
Как будто бы писать нельзя уж без ученья!»
Начнешь ли Балдуса порочить скучный бред —
«Он добрый человек, — услышишь ты в ответ,—
Кто право дал тебе бранить его нещадно?
Всяк волен здесь писать и складно, и нескладно;
Простительно отцу лелеять милых чад;
К тому ж ввели ль кого стихи его в разврат,
Недолговечные творения поэта,
Которые гниют, не знав дневного света?»
Вралева упрекнешь — все ахнут: боже мой,
Что труд Бессмыслова возносит он хвалой!
Чего же хочешь ты? вражды между друзьями,
Которые живут взаимными хвалами?
Оставь, оставь навек такое ремесло,
Пока оно тебе вреда не принесло;
Поэма вздорная, нелепо песнопенье
Герою и певцу есть вместе посрамленье!
Пусть тонет, пусть горит, в незнании от всех, —
Сказав о ней, родишь лишь жалость, а не смех;
Печатный всякий вздор исчезнет сам собою:
Его ли воскресить осмелишься хулою?
Театра нашего и слава наших дней:
Сумбека, Радамист, Электра и Атрей —
Довольно на себя врагов вооружили:
Пыль, черви, сырость, мгла войну им объявили!
И ты, на сцену вновь явившийся, Эдип,
Из нищего — царем безжалостно погиб,
Предтечу своего вотще затмить стремился,
Слепец афинский жив — а Царь Эдип сокрылся
При плеске зрителей высокого райка!
Но можно ль сосчитать, упомнить, хоть слегка,
Трагедий, драм собор, труд цеха заказного,
Которы погреблись в подвалах Глазунова;
Пусть, клятвой отягчась расчетных продавцов,
Скрывают там себя и стыд своих творцов,—
Нет, мало! для твоей обидной им забавы
Ты отыскал в пыли валявшийся «Храм славы»,
Биона с Мосхом вновь несчастный перевод,
И «Федру» Бавия, и кучу разных од,
Улику жалкую бессмыслия, безумства;
Но мщенье ждет тебя за дерзость и кощунство!
Уж Вздоркин для тебя по дням и по ночам
Терзает бедный ум для жалких эпиграмм;
Уж вновь бессвязное послание готовит,
В котором очернит тебя и озлословит,
И, в гибельном бреду, бумажный витязь сей
С костра возопиет к дружине так своей:
«Зачем мы, друг, с тобой на сем костре палящем?
Я сроду не писал ни абие, ни аще!
Он враг мой, он злодей, в посланиях моих,
Жестокий! обличил в бессмысльи каждый стих,
А их хвалил и ты, хвалил мой благодетель,
Сам, в радостных слезах, я был тому свидетель;
О! вечно я ему сей злобы не прощу
Иль абие скорей в стихи мои вмещу!..»
Так Вздоркин на тебя в посланьи ополчится,
Проси его иль нет, уж он не примирится,
Тиснению себя безжалостно предаст;
Ты шепчешь: «В добрый час! не так-то он горазд»;
Согласен в том с тобой; но разве не случалось,
Что даже Балдусу нередко удавалось
Насмешкою платить насмешникам своим;
Не сам ли он тебя под именем чужим
Недавно разбранил и с другом поплатился,
Чтоб глупость тот его назвать своей решился;
В немногих сыщешь ты ума и остроты;
Во всех достанет сил для подлой клеветы;
И брань ли требует таланта здесь какого,
Коль льется нам она с пера и с уст Злослова?
Пусть Балдус не страшит, пускай его весь век
В кропании стихов уродливых протек,
Но Бавий, Мевий, Фирс, поющий доброгласно,
Но злобных рифмачей соборище ужасно!
Один уж пред тебя с ругательством предстал,
Торгаш бессмыслицы и продавец похвал,
Который всех морит в горячке стихотворной
Журналом, виршами и прозою позорной:
Страшись, страшись толпы рассерженных певцов,
Уж гром их над тобой обрушиться готов.
Неистовый порок обиды не прощает,
И гибельный конец злословье ожидает!
Но тише — ты в ответ и в спор со мной идешь:
Ты вид злоречию совсем иной даешь;
Когда бы, например, в горячности безмерной,
Открыл пред светом я тот путь неимоверный,
По коему достиг Рубеллий до честей,
Стал властвовать людьми, раб низкий всех страстей,
Когда бы, гнусную сорвав с него личину,
Я подлых дел его открыл хоть половину
И, в виде собственном представив на позор,
Ужасный произнес над ним бы приговор;
Когда бы обличил я страшны злодеянья,
Которы, в поздние минуты покаянья,
Ханжихин, устрашась и смертных, и богов,
Смиренно облачил в монашеский покров;
Когда бы, позабыв к прелестным уваженье,
Всех тайн Кокеткиной я сделал откровенье
Иль жизнь Распутина порочить стал бы вслух,
Как в ветхой хижине, храня он бодрый дух
И мудрость с ранними обретши сединами,
Нас жалкими о ней смешит проповедями, —
По праву б ты меня злоре́чивым назвал;
Но чтобы над глупцом смеяться я престал?
Чтоб, Вадия стихи внимая на мученье,
Я мог выказывать в лице своем терпенье;
Чтоб, стоя с низостью пред знатным подлецом,
Престал бы соглашать я сердце с языком,
Иль чтоб в кругу друзей, с людьми иль меж стенами,
Бурруна, Бавия назвал бы я певцами;
Чтоб, оды Балдуса читая, не зевал,
В них каждой бы строки с досады не марал,
На жалкий перевод Расина и Вольтера
Спокойно бы смотрел и хлопал из партера, —
На это нет моей покорности к тебе:
Я это повелеть не в силах сам себе.
Предавши своему печатный вздор сужденью,
Мешаю ль от него купцов обогащенью?
Благодаря уму своих покупщиков,
Как Крез, от глупых книг разжился Глазунов;
И в чем же винен я, когда, за наказанье,
Купивши и прочтя Бессмыслова маранье,
Скажу, что лучше б он его не издавал, —
Тогда его глупцом никто бы не назвал;
Полезный сей совет всяк право дать имеет
Тому, кто пишет вздор и вздор печатать смеет,—
Пусть автор плачущий нанижет пять страниц,
Где просит милости, пощады, павши ниц,
Не внемлет ничего читатель беспристрастный:
Стихи летят в огонь — и гибнет труд несчастный!
К тому же в силах ли сатирой я своей
Хоть мало обратить на разум рифмачей?
Я Балдусу твержу: ты не рожден поэтом;
Будь другом, будь отцом, полезен будь советом
Иль помощью другим, — лишь кончу мой совет,
А Балдус за перо — и вновь полился бред,
И мне ж за доброе приязни наставленье
Несносные стихи читают на мученье!
Я Вздоркину сто раз стыд тяжкий предрекал,
Когда он в свет свои посланья издавал,
А Вздоркин — что ни день, то басня или ода,
А Вздоркин, нового произведя урода,
Скропавши два стиха, надулся и кричит:
«О радость! о восторг! и я, и я пиит!»
Вотще пред Бавием все силы истощаю
И к смыслу здравому склонить его желаю;
Рифмач неколебим — и с каждою луной
Нас новою дарит в журнале чепухой;
Советом оскорбясь, себе ж к стыду и сраму,
Смешную на меня пускает эпиграмму;
И это ль ты во мне злоречием зовешь,
За это ли конца ужасного мне ждешь?
Не мне ли одолжен тем Балдус многоплодный,
Что, может быть, его прочтет потомок поздный?
Безвестны имена: Фирс, Мевий и Злослов —
Известность обретут ценой моих стихов,
И, может быть, с гудком мой Бавий, вместо лиры,
По смерти рассмешит читателей сатиры!
За это ль на себя их мщенье навлеку,
Что я им лишний год прибавлю на веку?
Но, муза! замолчим, покорствовать умея,
До первого глупца — и первого злодея!
