Зима настала; снег пушистый
Покрыл и холмы, и луга;
И пышной Волги берега
Освещены луной сребристой.
Летит на тройке удалой
К нам гость доселе небывалый,
Князь Пустельгин, плясун лихой,
Охотник псовый, добрый малый,
Хотя немного и болтлив.
Гусаром будучи, военной
Он как-то службы невзлюбив,
В Московский перешел архив.
Богатый дядя и почтенный
Каким-то случаем ему
Чин камер-юнкера доставил;
В прибавок старичок к тому,
Скончавшись, молодцу оставил,
Так сказать, pour la bonne bouche
[287],
В Саратове пять тысяч душ.
У предводителя на бале
С Наташей князь вальсировал
И даже ей на опахале
Экспромт какой-то написал,
Чувствительный и кудреватый,
Из антологии им взятый.
Итак, князь Пустельгин у нас:
Счастливый для старушки час!
Она в сердечном восхищеньи.
Федора и весь дом в волненьи:
Чем угостить? Что подавать?
Вот несут кофе с сухарями,
Витушками и кренделями.
«Прошу на гуслях поиграть,—
Наташе матушка сказала,—
Давно я очень не слыхала
Любимой песенки моей:
„Соловей, мой соловей!“»
Наташа милая запела
Приятно, просто, как умела;
Я, бледный, близ нее стоял
И ноты ей перебирал.
«Прелестно, sur mon Dieu
[288], прелестно! —
С ужимкой Пустельгин сказал. —
И Булахов, певец чудесный,
Хотя в столице и живет,
Не лучше этого поет».
Потом, ко мне подсев поближе,
«Вы были, слышал я, в Париже, —
Промолвил он, — скажите нам,
Чем боле занимались там?
Каков Тальма в игре Ореста?
Приятна ли Менвьель-Фодор?
Вы всех их знали… Я ж ни с места
И нигде не был до сих пор;
Но я вояж предпринимаю,
И прямо в Рим. От скуки здесь
Скачу я по полям, порскаю
И в карты проигрался весь!»
Мы после вдруг заговорили
О новых книгах, о стихах
И модный романтизм хвалили.
«Хвала германцам! О чертях
Они понятие нам дали! —
Вскричал наш князь. — И доказали,
Что шабаш ведьм и колдунов,
Мяуканье и визг котов,
Крик филинов и змей шипенье —
Прямое сцены украшенье;
И что „Британию“, „Магомет“,
В котором чертовщины нет,
Ни всей прелестной, адской свиты,
Несносны, скучны, позабыты!..»
Что вижу я? Товарищ мой,
Романтик скромный, небольшой,
К вечернему столу явился.
«Насилу я освободился,
Мой друг Храбров, от скучных дел.
Разбойник, атаман Маркел,
Во всем перед судом открылся.
Пятнадцать лет назад тому
Случайно удалось ему
Ограбить барина с женою.
В коляске, позднею порою,
Несчастный ехал из гостей
С подругой доброю своей,
С дитятей, нянею, слугою.
И с грозной шайкою злодей
На них напал. Все пали мертвы.
Но дочь, младенец двух годов, —
Сам бог ей, видно, был покров,—
В живых осталась, и сей жертвы
Всесильный не хотел принять:
Злодеи на нее поднять
Рук кровожадных постыдились,
Хотя, оставив под кустом,
Они с добычей удалились;
И утром, ехавши верхом,
Священник, говорят, почтенный
Нашел ее и, пораженный
Младенца ангельской красой,
Отвез ее в кров мирный свой…»
