Сурова матерь тьмы, царица нощи темной,
Седяща искони во храмине подземной
На троне, из сухих составленном костей,
Свод звучный топчуща обители теней
И вместо скипетра железом искривленным
Секуща вкруг себя туман паров гнилой,
Которым твой престол весь зрится окруженным
И сквозь который зрак синеет бледный твой!
Се! — от твоей стопы река снотворна льется
И устьем четверным в мятежный мир влечется,
Да в четырех странах вселенныя пройдет!
Навислые брега, где кипарис растет,
Бросают черну тень в нее с хребтов нагбенных,
Не зе́фиры в нее, но из расселин темных,
Где начинался ад, подземный дует дух
И воет в глубине, смущая смертных слух.
О мрачна смерть! — ты здесь, конечно, пребываешь;
Ты здесь ни солнечных красот не созерцаешь;
Ни шлет сюда луна серебряный свой свет,
Когда торжественно исходит меж планет;
Скажи — всегда ль ты к нам летишь средь тучи темной,
Как, быстро вырвавшись из храмины подземной,
Распростираешь в твердь селитряны крыле
И, косу прековав в перун еще в земле,
Удары гибельны с ужасным ревом мещешь
И светом роковым над дольним миром блещешь?
Всегда ли ты ревешь в чугунную гортань
И там, где возгорит на ратном поле брань,
Рыгаешь в голубом дыму свинец свистящий
И рыцарско дробишь чело сквозь шлем блестящий?
Всегда ли ты спешишь кинжал очам явить,
На коем черна кровь кипящая курится?
Нет, не всегда в твоей руке металл тот зрится,
Которым ты стрижешь столь явно смертных нить.
Богиня! — пагубен твой смертным вид кровавый,
Но пагубней еще им образ твой лукавый,
Когда, переменив на нежны ласки гнев
И тонко полотно батавское надев,
Лежишь в пуховике, опрысканном духами,
И манишь щеголя волшебными руками;
Или сиреною исшедши из зыбей
Для уловления со златом кораблей,
Ты испускаешь глас, что в звуке сколь прекрасен,
Столь внемлющим его смертелен и опасен;
Иль, умащенные когда власы имев,
Одежду, сшитую на нову стать, надев,
Взяв в руку трость и пук цветов приткнувши к груди,
Спешишь, где с нимфами распутны пляшут люди,
Где в купле красота, где уст и взоров студ,
Где Вакха рдяного эроты в хор влекут;
Здесь, смерть! — здесь ужас твой меж миртов хитро скрылся;
Увы! — любовный вздох во смертный претворился. —
Во слезы пук цветов, — в кравую косу трость, —
На кости сохнет плоть, — иссунулася кость! —
Цветы и порошки зловонной стали гнилью,
Одежда вретищем, а нежно тело пылью.
<1789>
Там, где Дунай изнеможенный
Свершает путь бурливый свой
И, страшной тяжестью согбенный
Сребристой урны волновой,
Вступает в черну бездну важно,
Сквозь бездну мчится вновь отважно.
Морские уступают волны,
И шумны устия пути,
Быв новым рвеньем силы полны,
Чтоб ток природный пронести,
Простерши полосы там неки,
Бегут к Стамбулу, будто реки.
Остановлюсь ли тамо ныне
Близ Темесварских страшных стен,
Где в окровавленной долине
Австриец лег, Луной сражен,
Где мыл он кровью в ужас света
Победные стопы
Ахмета![52] Ужели томна тень Назона
Ту музу совратит с гробов,
Что с воплем горестного стона
Спустя осьмнадесять веков
Оплакать рок его дерзает,
Там, где он в персти исчезает?
[53] Нет, — тень любезна, тень несчастна!
Не возмущу твоих костей;
Моя Камена тихогласна;
Пусть по тоске и мраке дней
Они с покоем сладким, чистым
Почиют под холмом дернистым!
Ужасны были Томски стены
Сии Назоновым очам!
Всё тихо; взоры заблужденны
Среди пустынь окрестных там
Искали долго и прилежно
Того, кто пел любовь толь нежно.
Передо мной то вяз нагбенный,
То осокорь, то ильм густой
Вздымалися уединенны
И осеняли брег речной.
Тогда впадал я неприметно
В различны мысли опрометно.
«Всесильный! — так тогда я мыслил, —
Какой в сем мире оборот?
Кто древле в вображеньи числил,
Чтоб спел когда ума здесь плод?
Здесь жили геты, здесь те даки,
Что члись за страшные призра́ки.
Рим гордый с Грецией не мыслил
В дни славы, мудрости, побед,
Чтоб те долины, кои числил
Жилищем варварства и бед,
Своих злодеев заточеньем,
Отозвались парнасским пеньем.
Не мыслил, чтобы мужи грозны
Ума хоть искру крыли здесь;
Чтоб пели здесь Эоны поздны;
Чтоб чуждые потомки днесь
Назона в арфе прославляли
И слезны дни благословляли.
О горда древность! — ты ль забыла,
Какие чувства и права
Сама ты в дни Орфея чтила?
Поныне камни иль древа
В твоих бы жителях мы зрели,
Когда б их музы не согрели.
Ты ль в шумной пышности забыла,
Что в Ромуловы времена
Людей железных воздоила,
Что дики в чувствах племена
И грубых хищников станицы
От поздной взяли свет денницы.
Япетов сын
[54] во мрачность века
Не из скудели ли сырой
Сложил чудесно человека?
Ифест не из руды ль земной?
Девкалион влагал жизнь в камень,
Орфей в дубравы духа пламень.
Не славьтеся, Афины с Римом,
Что вам одним лучи даны,
Другие ж в мраке непрозримом!
И здесь, — и здесь возрождены
Свои Орфеи, Амфионы,
Энеи, Нумы, Сципионы.
Все те сарматы, геты, даки,
Что члись за каменны главы,
Сквозь тьму времен, сквозь нощи мраки
Такой же блеск дают, как вы;
Такие ж ныне здесь Афины;
Такие ж восстают Квирины.
Почто вы хвалитесь в гордыне,
Коль ваши чада суть рабы,
Коль ваши странны внуки ныне
Лишь данники срацин — рабов судьбы?
Цари вселенной напыщенны
Во узах — ныне искаженны.
Как? — разве тем вы возгремели
И отличились много крат,
Что гениев губить умели?
Пророк афинский, — ты, Сократ!
Ты, Туллий! — ты, Назон! — проснитесь,
За рвенье музы поручитесь!»
Так я беседовал, унылый;
Тогда был вечер; и, спустясь,
Роса легла на холм могилы;
Роса слезилася ложась;
Над холмом облако дебело
Во злате пурпурном висело.
Вдруг глыбы потряслись могильны
И ров зевнул со тьмой своей;
Крутится сгибами столп пыльный;
Внутри я слышу стук костей;
Кто в виде дыма там? — немею,
Я трепещу, — дышать не смею…
Тень восстает, — всё вкруг спокойно,
И кажда кость во мне дрожит;
Еще туманяся бесплодно,
Слеза в глазах ее висит,
Что в дол изгнания катилась,
В печальных дактилях струилась.
Из уст еще шумит вздох милый,
Что воздымал дотоле грудь;
Я слышу тот же глас унылый,
Что в песнях и поныне чуть;
Но слезы — лишь туман кручинный;
А вздох и глас — лишь шум пустынный.
Тут тень гласит, как звук вод некий
Иль шум тополовых листов:
«Чей глас, — чей глас, что в поздны веки
Стремится с
бугских берегов
[55],
Чтобы вздохнуть над сею перстью
И ублажить плачевной честью?»
