Но «Кадм» роман такой, что вряд другой напишут.

К нему принадлежит и русский Лафонтень…

Прекрасен и хорош, но всё другого тень.

За ним в ряд следует татарин голосистый,

Красавец лирою, душою — дух нечистый;

Бард — это подлинно, отчасти филосо́ф,

Да жаль, что змей и льстец и весь неоднослов!

Коль воспитание творца бы «Россиады»,

А этому его «Фелицы», «Водопады»,

То были бы у нас Вергилий и Гомер

И лирой россы бы взнеслися выше мер.

Хотел бы выразить резчее их пороки:

С приему рождены быть в пении высоки,

Но, взявши свой предмет, не смеют не шептать

И петое лице за стремя не держать —

Невольника душа и в золоте приметна,

И лира такова не будет долголетна;

Пред теми счастлив он, кто лишь не мог сличать,

Но что ж за мирты — глас невежи замечать?

Теперь за пышный класс мы примемся — класс третий,

То фарисеи — блеск наружный их отметы,

Но внутренно они — гробница лишь костей;

Вот путешественник, что кистию своей

Французолюбие в нас вечное посеял.

При всем том, грубый штиль и славянизм развеял.

Вот подражателей им тьма возрождена —

Коль будет в ад сия душа приведена,

Ответы Миносу должна сготовить строги,

И пустословие от ней истяжут боги.

Ужели это он расслабил тьмы сердец?

Несчастных множества романов став творец,

Пандоре равен он, с коварным даром сшедшей.

Коль не был бы сей муж банду́рист сумасшедший,

В «Борнгольме острове» какой изображен.

Он мог быть Фенелон — полезен и почтен.

Но в плоские стихи ударясь непомерно,

Быть добрым притворись чресчур уж лицемерно

И прозы в патоку, в набор курсивных слов

Увязши, стал отец всех нынешних ослов,

С восторгом чтущих взор красивый Ринальдина!

Радклиф и Дюмениль, рассказчица Мелина

Как сговорилися в один родиться век,

Который детским бы разумней всех нарек.

Но это кто таков, — то муж национальный,

И это… много их… толкучий… лик печальный…

Тех литераторов, за русский что язык

Алтын шесть заплатя, готовят столп из книг:

Вот Дураков, певец того, что петь не смыслит,

Глупницкий, варварский что сброд журналом числит,

Из гарнизонных школ курс конча, ложь и скот,

Поэмою Петра, что бросит в хладный пот.

Вот книжки золотой издатель и продажной,

Мы назовем — Платон Платонович Отважный,

Вот добрых глупый друг, гостиных мерзкий враль,

Ума ни искры тут — исколоти всю сталь.

Вот семент, кирпичи и к смазыванью — глинка:

В ней обокрадена немецкая старинка;

Два брата Сказкиных — построили терём,

Да жаль, что это всё — мужицкий только дом…

Вот шавка датская, стихи ее поноска,

Шалунья думает, что росс, а только Роська.

Вот и Вековкина с историей сердец…

Но всех исчислю ль я?.. Скажу лишь наконец,

Что в годы нынешни визг Ми́дасовых братцев

Набитым делают сундук книгопродавцев —

Столь вкус возвысился. И перевод гнилой

Поденно возит к ним извозчик ломовой.

Мне кажется при сем порядочном подряде,

Что начинаем жить мы в сущем маскараде:

Сапожник автором, а автор за верьвой,

Без мысли головы — над кипой книг большой.

Без муз воззвания — здесь уши зов их слышат,

Фашины бы вязать — глядишь, восторгом дышат,

Колеса б смазывать, а взнуздан уж Пегас,

В дом желтый думает, а лезет на Парнас.

Ну что же, скажешь ты, — не хуже ли мы галлов?

У них кузнец знаком с расплавкой лишь металлов,

Он вместо молота не схватит ведь пера —

Чтоб шины запаять, не тратит серебра,—

Не пишет, а кует. Чтоб дести три исхерить

И толсто ль … измерить?

Нет! знает, что всегда почтеннее кузнец,

Чем вкуса пасынок, несчастливый писец.

Ударился же ты с истории двуножных

К теории о сих почти черепокожных.

Зачем к большим у нас без милости уж строг?

Велик поистине воспетый русским «Бог»,

И равной не найдет себе и песнь Казани,

Журналы же дают порядочные бани

Дерзнувшим лик Петра хвалою порицать

Или Рымникского — сравненьем затмевать.

«Цветник» или «Москвы Меркурий» — суть кометы,

Предзнаменующи Глупницким грозны леты,

И каждый (редок пусть) противный им сей блеск

В Мидасовой луне даст жаром сильный треск.

Ты споры продолжай; а брызги лун упавших

Соделают собой ряды миров множайших,

Падением других казнится ли глупец,

Из праха мыслит он алмаза быть творец.

Объемлет гений всё с одной подвижной точки,

Глупец, ее прошед, считает центром кочки.

Вот, например, здесь сей любимец нежных муз

«Чужой толк» написал, как истинный француз:

В нем дышит Боало — вот «Ябеды» писатель,

В нем виден уж творец, не виден подражатель.

Но сколько стоило перо их музам слез,

Как «Всякой всячины» хор шумный вслед полез,

И вместо, чтоб иметь прекрасные две штуки,

От продолжателей должны терпеть мы муки.

Вот отчего всегда любезен мне француз,

Что не берется он начатый портить вкус:

Родился кто сурком — в странах и бродит узких,

Не мыслит странствовать на льдинах алеутских,

Не переводит он в подполье небеса,

Сознав ничтожество, не мыслит в чудеса,

Расина нежный прах в покое оставляет

И дополненьями его не искажает,

Во стихотворный мир не вносит «Корифей»,

Чтоб ухо оскорбить чрез множество затей.