— Пусть сильнее грянет буря! — выкрикнула она.

«Пусть сильнее грянет буря, — про себя повторил Виктор Иванович, — А ведь хорошо! Впрочем… зачем Симе буря?»

Сзади, за загородкой сада, зазвучали голоса. На берег шла Елизавета Васильевна — в белом платье со множеством сборок, точно белое облако. С ней ребята. Увидев отца, Ваня и Вася, запыхавшиеся, розовые, размахивая деревянными ружьями, помчались по тропинке. Вдали за ними изо всех сил поспешала француженка. Оба схватили отца за пиджак, закричали:

— Я первый! Я первый!

Этот задор, и взволнованные лица, и бегущая француженка, и Волга точно толкнули Виктора Ивановича. Он засмеялся:

— Пусть сильнее грянет буря! Сима! Лиза! Верно ведь? Пусть сильнее грянет буря!

Сима звонко засмеялась. Елизавета Васильевна посмотрела на нее с удивлением, не понимая, о какой буре разговор.

— Ей-богу, все вы какие-то странные стали! — сказала она. — Говорите полусловами, непонятно. Не заговорщики ли вы?

— Может быть, заговорщики!

Лето выдалось ядреное — с громами, дождями, большим солнышком. Урожай пришел полновесный, и телеграммы о нем шли в Цветогорье со всего Поволжья. Казалось, сдержанная радость дрожит в самом воздухе, потому что радовались все — мужики, купцы, мещане: урожай-батюшка всему голова. Василий Севастьянович подобрел, сыпал прибаутками. Контора не запиралась круглые сутки. В четыре часа утра Зеленов уже был на месте, распечатывал телеграммы, сам писал ответ тут же, корявым почерком: «Покупай не торопясь, давай, как дают другие». Или энергично: «Перевели пятнадцать тысяч. Покупай скорей». Или хитро: «Давай четь копейки больше других, покупай веселее».

Иван Михайлович и Виктор Иванович приезжали в контору позднее. Они возились с хуторскими приказчиками и доверенными. В это лето Виктор Иванович дважды ездил на хутор Красная Балка, где Рублев соорудил две новые плотины на оврагах. Овраги — прежде сухие, с изъязвленными глинистыми берегами — теперь скрылись под водой. Воды было много — целые озера. Заволжье дохнуло урожаем крупным, какие бывают раз в десять лет. Огромная мощная машина «Торговый дом Андроновы и Зеленов» работала со всем напряжением.

Уже шел август, сытый, яркий, с необыкновенно высоким небом, ослепительным солнцем. Тысячные стаи скворцов осыпали поля, живой мелькающей сетью перелетали Волгу. Вечерами и ночами рев парохода долго изливался в горах. Волга была тихая, ласковая, утомленная жарким летом. Стальная вода тихонько ластилась к желтым просторным пескам. На баржах и пароходах, идущих снизу, ярусами желтели золотые дыни и серебристо-желтые арбузы.

На скамье, что у калитки к Волге, сидели двое: Виктор Иванович и Сима. Они ходили далеко вдоль Змеевых гор, их ботинки запылились белой меловой пылью. Они говорили уже утомленно.

— Осень! Смотри, как потемнела зелень!

Это сказала Сима и крепко и нервно потерла руки.

— Да. Вяз уже потерял половину листьев.

— Скоро Петербург. Опять кружки, сходки, разговоры. Хорошо!

— В Москве, пожалуй, лучше…

— Ну нет! Москва — большая деревня. Там все до смешного напоминает деревню. Там извозчики, дожидаясь седоков, поют: «Отверзу уста моя».

— Нет, Сима, ты напрасно. Извозчики действительно поют молитвы, а все же основное русское — в Москве. Вот увидишь, что скажет Москва в будущем. Самые большие события всегда были и будут в Москве.

Сима подернула плечами, скривила презрительно губы:

— А ты, Витя, все про русское говоришь. Кто же теперь так говорит? Русский — синоним насилия и невежества. Мне порой стыдно за себя за то, что я русская.

— Ну-ну-ну! Может быть, ты посоветуешь в немцы записаться?

Смеясь, они препирались.

— Завтра! Завтра на пароход до Саратова и оттуда — в Питер.

Сима смотрела весело, точно свет от нее исходил.

— А мне вот, — с трудом проговорил Виктор Иванович, — а мне вот как будто некуда ехать.

— Как некуда? Ты куда угодно можешь поехать. Кто тебе запретит?

— Нет, уж я здесь останусь. Только ты, пожалуйста, шли сюда хорошие вести.

— Постараюсь, — усмехнулась Сима, — за мной дело не станет.

Она поднялась.

— Ну, я пойду.

Виктор Иванович посмотрел ей вслед. Сима, вся подобранная, в белом изящном платье, сшитом столичной портнихой, пошла. И как будто зависть к ее увлечению и задору толкнула Виктора Ивановича. Он пошел назад к горам, вдоль Волги, уже совсем вечереющей — красные пятна горели на песках, а весь берег под горами стал фиолетовым. Эти смены света — от ярких к темным, сразу на огромных просторах — возбудили опять задор.

«А, посмотрим, что будет».

И ему захотелось что-то сделать — покричать, что ли? И неожиданно для себя он запел голосом сильным, диким:

— «Пусть сильнее грянет буря!»

И испуганно оглянулся: не слышит ли кто? Берег был пустынен, тих, темен.

«Зачем мне буря?»

Посмеиваясь над собой, он пошел обратно. Еще издали он услышал громкий говор на террасе.

Ольга Петровна, обычно тихая, кроткая, теперь сердито кричала:

— Что ты, девка? Сладу с тобой нет!

— Мамочка, да перестань же волноваться! Ну, что со мной может случиться?

— Вот не пустить бы тебя — за твои такие слова дерзкие. Воспитывали, воспитывали, холили, холили, а она сама в петлю лезет. На что похоже?

Виктор Иванович неслышными шагами пошел к террасе, встал у густого куста сирени. На террасе, над столом, горела большая лампа под белым абажуром, и в свету мелькали белые женщины. Сима стояла у стола.

— Не пустить бы! — опять настойчиво сказала Ольга Петровна.

— Мамочка, меня нельзя не пустить. Разве можно остановить жизнь?

— Вот-вот, причужай, причужай! Ей говоришь по-людски, а она бес ее знает на что поворачивает?

— Верно, Сима! — крикнул снизу Виктор Иванович и зашагал по лестнице. — Верно! Жизнь не остановишь. Дорогая мамаша, — обратился он к теще, — дорогая мамаша, перестаньте беспокоиться: чему должно быть, то и будет. Что там! Давайте хоть последний вечер проведем весело. Когда еще увидимся? Неизвестно…

И настойчиво сломал воркотню тещи, заговорил весело и бодро.

Приехали старики — Иван Михайлович и Зеленов, и все приглушенно, тихо заговорили все о том же, что всех беспокоило: «Вся жизнь скомкалась, затревожилась».

Сима была уже как равная, ее слушали: она больше всех знала.

На другой день на пристани, провожая, Виктор Иванович взял Симу под руку, провел на корму, заговорил вполголоса:

— Ей-богу, Сима, все это мне очень нравится. Я чувствую подъем, когда разговариваю с тобой. Но прошу тебя: будь осторожна.

— Ты не беспокойся, Витя! Если я попаду, то попаду по серьезному делу. По глупости мне не хочется себя тратить.

Подошла Елизавета Васильевна — большая, прекрасная, — заговорила с улыбкой:

— Можно подумать, что вы влюбленные: уединяетесь и говорите шепотом.

— Ты почти права, — улыбнулся Виктор Иванович, — я как раз и говорил Симе, как она мне нравится своей бесшабашностью.

— Сломит она себе шею.

— Авось не сломлю, — тряхнула Сима головой.

— Каждый раз, когда я прощаюсь с ней, мне все кажется, что я прощаюсь навсегда, — утомленно сказала Елизавета Васильевна.

Сима засмеялась, продекламировала:

— «Прощай, прощай! И если навсегда, то навсегда прощай!»

Подошел пароход. С Симой простились тепло. Ольга Петровна заплакала. Долго махали платками Симе. Она все стояла на палубе, и платок в ее руке мелькал, будто белая птица.

— «Прощай, прощай», — глядя на взбудораженную воду, проговорил Виктор Иванович. — Как это дальше? «Прощай, прощай! И если навсегда, то навсегда прощай!»

— А ты думаешь, что навсегда? — спросила Елизавета Васильевна.

— Как знать? Посмотрим…

Через неделю Андроновы перебрались из сада в город. Подули сухие заволжские ветры — вестники осени. Горы забурели, леса и сады потухли. Пыль на дорогах взметывалась высоченными столбами. Волга потемнела, засиротелась, и уже не много народа толпилось на пристанях. По ночам ветер выл вокруг дома. А в доме уже топили печи. Виктор Иванович допоздна сидел в кабинете, читал, думал.