— Ха-ха-ха!.. Бабушка, я вчера у дедушки был.

Бабушка будто удивлена.

— Ну, что ж тебе он говорил?

— Про змея говорил. Я воевать скоро буду, убью змея. Дедушка воевал, и я буду воевать.

— А-а, воители-греховодники! А про меня, поди, не спрашивал? Не говорил, как меня покинул на старости годов? Эх вы, воители!..

Лицо у бабушки кривится чуть, будто она отведала кислого.

— Ну, молись, воитель, да иди вниз — мать ждет.

Витька встает перед иконой, всматривается в знакомые лики, голубые, золотые и красные лампады и, вслух выговаривая непонятные слова, вызывает плот на Волге и золотые крендели от Кекселя, — хорошо это, такое привычное, ласковое. И бабушка притихла, и Фимка притихла, словно боятся спугнуть Витькины видения. Потом — поскорее мимо страшного, лохматого…

— …но избави нас бог от лукавого.

Витька глубоко вздохнул, обернулся, а бабушка смеется ему навстречу ласково, Фимка — одобрительно:

— Вот молодец, во-от! Ну, теперь иди чай пить.

Крича во все горло, — потому что теперь можно, Витька знает, никто не побранит, — по скрипучим ступеням вниз, и не слышно бабушкина голоса сзади:

— Не упади!

Уже внизу, уже вот большая белая дверь. Отворил, а там, за большим-большим столом, папа — большой такой, черные волосы на стороны, рядком причесаны.

— А-а, Виктор Иванович! А-а, господин Андронов, с добрым утром!

И мама, белолицая мама, смотрит, смеется. Витька на момент чувствует крепкий папин запах — чуть по́том, чуть мукой; потом мамин — горячий и ласковый, душистым мылом или чем-то; у папы — лицо волосатое, щекочет, а у мамы — мягкое, горячее…

Отцеловал, лезет Витька на стул. А папа строго:

— Ты что же с тетей не здороваешься?

Витька с любопытством оглядывается. Из-за самовара глядит лицо в морщинках, улыбается умильно, на подбородке — вот как раз под нижней губой — бородавка волосатая, вроде вишенки. Витька нехотя идет к тете, боится: вдруг бородавка пристанет?..

— Ну, что тебе говорил дедушка? — спросил папа, едва Витька взобрался на стул.

— Про змея. Ты, папа, воюешь?

— Как?

— Дедушка говорил, ты воюешь. Потом я буду воевать.

Папа раскатисто рассмеялся.

— Верно! Воюем. И ты будешь воевать.

— Ну, воитель, скорей пей чай. Сейчас учитель придет, — поторопила мама.

Витьке хочется рассказать про змея, про горы, но папа торопится.

— Вот у нас дела-то какие, — говорит папа, обращаясь к незнакомой тете, — вот ушел тятенька в сад и живет. Третий год живет, душу спасает. Все дела забросил. А сила-то есть еще!

— Что ж, это божье дело.

— Божье-то божье! Кто спорит! Да не водится так. Все в городе про это говорят. Нехорошо! Вроде будто не в себе он. Кредита мы можем лишиться. Наше дело коммерческое, а тут вроде живыми в угодники!

— А ты не осуждай отца-то, Иван Михайлович! — говорит тетя строго.

— Да что ж, я не осуждаю. Только чудно это. И в семью остуду внес. Мамашу и ту видеть не хочет. «Ты меня, говорит, на мысли наводишь».

И опять рассмеялся раскатисто.

— Одного только внучка вот и жалует. Кабы не внучек, должно, и совсем забыл бы про дом про наш.

— И не бывает?

— Бывает, да редко. Только в праздники большие, вроде как с визитом. Ну и когда обедню служат у нас.

Витька пьет с блюдца чай, глядит на свое лицо, отраженное в самоваре, — такое длинное и смешное. И уже не слушает, что говорят взрослые.

Вот Витька думал: Семен Николаевич знает не меньше дедушкиного, и было чуть досадно ему, что хоть и учитель Семен Николаевич, а человек лядащий, и сапоги у него худые, как у кучера Петра. Досадно такого слушаться, ежели сапоги худые.

— Семен Николаевич, вы про змея знаете?

— Про какого змея?

— Про змея, который горы?

— Чего городишь? Какие горы?

— Богатырь змея разрубил, стали горы. А змея пустыня прислала.

— Ну, что за юрунда! Нечего там! Давай-ка вот арифметикой займемся. Никаких таких змей не было!

И нахмурился сердито. Витька даже все слова забыл, — смутился. Как же нет змей, когда горы — вот они, и дедушка об этом очень хорошо знает?

— Это мне дедушка сказал.

Хотелось Витьке уязвить Семена Николаевича, а себя выгородить, не сам, мол, выдумал, вот какой человек сказал — дедушка.

— Юрунда!

И в первый раз за все полтора года Витька почувствовал: Семен Николаевич не знает, ничегошеньки не знает про змея. Прямо хоть заплакать впору.

— Вы не знаете, а дедушка знает.

— Ну, ты об этом помолчи! Много вы с дедушкой знаете!

А-а! Витька оскорбился. Испуганными и вместе холодными Глазами он посмотрел на учителя, на его длинную рыжую староверскую бороду и сказал угрюмо:

— Нет, вы не знаете. Дедушка знает.

— Ну, поговори у меня! — рассердился Семен Николаевич. — Я тебе поговорю!

Витька капризно сбычился, оскорбленный за себя.

— Отвечай урок.

— Не хочу!

— Как не хочешь?

— Не хочу!

— А я отца позову.

Витька помолчал, деловито подумал, что будет, если придет отец, сказал:

— Вы ничего не знаете.

— А-а, ты так? Ты еще такой молокосос, что дешевле воробья, а такие слова мне? Хорошо, я отцу скажу нынче же.

Вечером, когда собирались ужинать, папа позвал:

— А ну-ка, ученик дорогой, пойди сюда!

Мама что-то завздыхала:

— Будет уж тебе, Иван Михайлович!

Папа посмотрел на нее сердито:

— Не суйся, если нос короток.

И взял Витьку за плечо.

— Ты что это нынче учителю отмочил?

— Я ничего, папа.

— Как ничего? Ты зачем ему дерзил?

— Он говорит: змеев нет. Вы с дедушкой ничего не знаете. А я ему сказал: вы ничего не знаете.

Витька говорил запинаясь, язык будто связан, и все — мать, отец, бабушка — слушали молча. Отец хмурился, вот брови сошлись над переносьем, грозно, страшно. И вдруг:

— Хо-хо-хо!

— Ах ты… подковыра этакий! Да как же ты так? Семен Николаевич — учитель, его надо уважать.

— Про змея не знает.

— Ну, маштак, — качала головой бабушка, не то укоряла, не то одобряла, — разве можно учителю так?

— Ну ж учитель! — брезгливо сказала мама. — Голова всегда растрепана, и в бороде крошки.

Отец задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Не в этом дело, что в бороде крошки, пусть хоть коровы пасутся — не беда. А вот в голове пусто — это плохо. Не может поставить себя с мальчишкой. Говорил я: Николая Алексеевича пригласить.

— Да ведь табашник он!

— Ну, что ж табашник? Можно бы запретить ему у нас курить. Зато учитель. А этот — вот тебе, из грязи да в князи. Да туда же: «Ничего с дедушкой не понимаете».

— Папа, я не хочу с ним учиться.

— Ну, ты помолчи! Про то уж я знаю, с кем тебе учиться.

И задумался.

— Придется начинать учить по-настоящему. Раз сынок простым учителям начал говорить: «Вы ничего не знаете», надо учителей настоящих. Ты как думаешь, мать?

— Знамо бы, надо!

— Да-а, реального не миновать.

— Что ты, Иван, перекрестись! — сказала с испугом бабушка.

— И креститься нечего! Все отдают. Намедни я в Саратове был, Широкова Влас Гаврилыча встретил. «Растет, — спрашиваю, — сынок-то?» — «Растет, в гимназию отдал учиться». Ну, я не утерпел, попенял его. А он: «Э, говорит, брось, не те времена! Ныне без науки нельзя». И не токмо в гимназию, думает в университет тащить его. «Ежели, говорит, задался, отдам обязательно аль к немцам отправлю: пусть поглядит, как образованные народы фабрики, заводы ведут». А ты, мамынька, чего-то боишься.

— Ну, пусть там твои Широковы что ни говорят, а мой сказ один: не пущай его далеко в науку — совратится.

— Что зря говорить? «Совратится, совратится»! Аль их в школах учат бога забывать?

— Щепотью будет молиться, табак курить. И-и, не моги!

И мать тут вмешалась:

— Приглашать будем домой учителей, бог даст, научим.