Однажды вечером — уже зимой это было — Елизавета Васильевна пришла к нему в кабинет. Ему не хотелось отрываться от книги, но он встретил ее обычной улыбкой. Елизавета Васильевна цвела теперь, пышнела, была вся уютная, и тепло было около нее хорошим человеческим теплом. У нее были мягкие движения, чуть ленивые.

— Я тебе не помешала? Ты что делал?

Они поговорили о книге, которую он читал. Она спросила:

— Скажи, почему купца так осмеивают? Читала я сейчас вот и, знаешь, удивилась как-то. Умнейшие люди ведь пишут.

Виктор подумал.

— Я думаю, над нами смеются, не понимая нас. Конечно, были такие — и грабители, и самодуры, и дураки. И есть еще. Но уже отошли и отходят. Над этим я и сам много думал. Купец стоит между двух вражьих сил: бедняком, который завидует, и аристократом, который купца боится.

— Ну, а писатель, интеллигенты вообще?

— Ну, ты опять о том же? — Он чуть-чуть покривился. — «Писатели, интеллигенты…» Что ж, это — люди мечты. Или, если хочешь, — собаки, лающие на ветер. Дьявол их знает. Вот не сообразили, что купец — представитель народа: в третьем, четвертом восходящем поколении это обязательно мужик. А только народ строит жизнь и государство, а не интеллигенты и не аристократы.

— Ну, ты, кажется, неправ. Инженеры, например…

— Что ж, инженеры? Они все сплошь у купца в работниках служат и делают, что им прикажет купец. А доктора там, адвокаты — это так, шантрапа, дешевка.

— Ого, как ты смотришь!

— А ты как думаешь? Ну-ка скажи, что создали адвокаты или доктора? Ничего! Даже господа писатели немного стоят. А купец — целые страны создал. Америка, например, страна, выросшая только благодаря купцу. А Россия?

Он повернулся к ней лицом, заговорил, волнуясь:

— Посмотри-ка на Россию. Пустыня везде была. Пришел сперва мужик, этот неорганизованный землероб, а потом мужики на своих плечах подняли трактирщика — купца. Завистники говорят про грабежи, убийства, эксплуатацию. Врут! Знаешь, я хочу поехать в Америку.

Елизавета Васильевна посмотрела на него испуганно, спросила:

— Когда? Зачем?

— Весной поеду, хочу посмотреть, как там с пустыней воюют. Там ведь тоже некоторые штаты вроде нашего Заволжья были.

— Я не согласна. Я не пущу тебя.

— Почему?

— Да мало ли что дорогой может случиться.

— Ну, что за дикость? Ничего не случится. Лихов мне настоятельно советует съездить.

Она ответила с трудом:

— Что ж Лихов! Я не могу отпустить!.. У меня, кажется, опять будет ребенок.

Не ошиблась Елизавета Васильевна: в середине лета в андроновском доме опять были крестины — не такие пышные, как первые, но такие же шумные.

Сватья теперь не спорили.

— Иван Михайлович! Ты теперь не вступайся! Мы мирно поделим теперь. Тот твой, этот мой.

— Идет, сваток! В таком разе по рукам!

Василий Севастьянович поднялся торжественно и сказал:

— Вот перед всеми дарю моему внуку новорожденному на зубок сто тысяч. Завтра же перевожу на его имя.

И гости грянули:

— Ур-р-ра!

— Стараются, сваха, наши ребята! — сказал насмешливо Иван Михайлович Зеленихе.

— Не сглазь, сват! Пусть сперва нам со сватьюшкой по внучке изготовят, а там уж и перерыв можно сделать.

Тут вмешалась Ксения Григорьевна:

— Зря вы его отпустили. Эх, не глядели бы на вас мои глазоньки.

Иван Михайлович нахмурился.

— Молчи, жена, это не во вред. Пусть поглядит, поучится.

— Не во вред, сваха! — кричал через стол Василий Севастьянович. — Я его давно, шельму, заметил! Голова! Мы вот, ничего не видя, сидим, а он в Америку. Ты мать. Ты гордись. Из нашего купеческого звания и до самых высоких наук доходит, и капитал есть. Королем будет.

— Да ведь это… воды там одной на две недели езды. Утонет — и телес не найдем…

— А кому на роду что написано… Подожди, вот к осени вернется.

— Тогда и до новой внучки будет недалеко.

— Ха-ха-ха! Ур-р-ра!..

В Покровске, на самом берегу Волги, стояли и стоят столетние осокори, высоко протянув в небо зеленеющие руки, вот под ними в Покровске каждое лето к петрову дню собирались тысячи жнецов и жниц. Их привозили сверху купеческие дешевые пароходы, привозили перевозы из Саратова, привозили тысячеголовыми стадами, жадными и упорными. На пароходах жнецы ехали на палубах, вперемежку с тюками шерсти и крепко пахнущих кож, бочками масла, с кулями крупы или ящиками щепного товара, ехали, набиваясь на нары, спали врастяжку на корме, прямо под свежим волжским ветром. И матросы на привалах будили их ногами, хлопая баб по бедрам, а мужики при этом смотрели испуганно и серьезно, не решаясь заступиться.

Так съезжались на жнитво — пышные именины земли — русские крестьяне, покорные, молчаливые, все выносящие, чья жизнь похожа на траву в поле — бесшумно цветущую, бесшумно увядающую. Она — эта жизнь — как дым на ветру. День, два, три, неделю сидели жнецы здесь, в Покровске, под осокорями, разморенные бездельем и зноем, ждали нанимателя. Здесь бывали саратовцы, симбирцы, рязанцы, даже владимирцы, где «через версту — деревня». Раз в году их выбрасывали тесные, голодающие внутренние губернии, выбрасывали сюда, на ловлю заработков, для мужика умопомрачительных. Пестрой оглушающей толпой толклись они на берегу: бабы — в белых поневах, рогатых кичках, в рубахах с красными прошивками, мужики — в посконных рубахах и посконных портках, все — в лаптях или босиком. В эти дни они ели чуть-чуть — корочку черного хлеба. Вечерами по всему берегу горели костры, над кострами чернели котелки, в них кипела вода с горсточкой пшенца, привезенного из дома, сбереженного в дни крутого голода, там, дома, чтобы вот здесь, перед тяжкой рабочей страдой, не потерять богатырского вида, не показать, что бесхлебная зима вытрясла силы.

Утром на базаре появлялись наниматели: немцы-колонисты, хохлы-хуторяне, приказчики с хуторов и имений, — народ важный и важничающий, потому что за ними сила — деньги. Все они, в сапогах, в картузах, пиджаках, с кнутами, — обязательно с кнутами в руках, а немцы с длинными трубками в зубах, — ходили, высматривали. Их тотчас венцом окружали эти холщовые лапотники.

— Нас бери, хозяин, нас! Мы — дешевые.

Наниматель важно оглядывал их, иногда бросал:

— Сколько?

— Шесть целковых с десятины.

Наниматель презрительно осматривал их и шел дальше. Но на него крепче наседали.

— Ну, ты по-божески. Сколь даешь? Говори свою цену.

Наниматель молча поднимал руку вверх с тремя растопыренными пальцами. Буря криков взметывалась до неба.

— Что ты, дьявол толсторылый, аль на тебе креста нет? Живоглот! Разбойник!

— Убить его мало!

А тот шел, чуть усмехаясь, поглядывая презрительно.

Но кто-то рваный, изъеденный нуждой до собачьих морщин, пробирался к нему, хватал за руку:

— Даешь пять?

— Даешь четыре с половиной?

— Даешь четыре?

— Не даешь? Ну, дьявол с тобой, иди!..

Тогда наниматель оглядывался, искоса осматривал крикуна, говорил:

— Три с четвертью. Крикун бросался к нему:

— Четыре без четвертака.

— Ты подумай, сто десятин.

— А-а-а, за три с полтиной.

В толпе вскипало негодование.

— У-у, дьявол, цену сбивает! Дать бы ему выволочку!

Но наем уже шел вовсю и по три с полтиной за десятину. И уже, только нанявшись, продавшись, спохватывались: не поговорили о харчах.

— Смотри только: чтобы харчи хорошие, по-божески…

Нанимались охотнее к немцам и к хохлам-хуторянам: «Те хоть пищей не обидят», и только по необходимости шли в имения и хутора к купцам, где «приказчики — сплошь живоглоты».

А звонкие, повелительные голоса кричали тут, там — в разных местах:

— Ну, кто к Зеленову? Кто к Андронову? Отходи сюда!

И толпа густо шла за повелительным криком.

— Вы?.. Сколько вас? Двести семьдесят? Вы на Караман пойдете.

— А нас куда?

— Вы к Красной Балке.