Иван, ворча, вылез из шалаша и, как был, лохматый, без пояса, пошел между ульев навстречу отцу. Весь пчельник был залит солнцем, на траве блестела роса. На липах и кленах кричали зяблики, пчелы мелькающей сеткой реяли в воздухе, жужжали сильно, словно трубили, радуясь погожему дню. Пахло мокрой травой и медом. Отец стоял у верстака, нетерпеливо левой рукой пощипывал конец бородки, правой взмахивал хлыстом, колотил по верстаку. Он был одет в чесучовый пиджак, в белой фуражке, весь как высокий белый столб. Он хмуро, с любопытством смотрел на сына. Иван шел к нему медленно, шаг за шагом, так же хмурился, как отец. Шагов за десять Иван остановился, сказал просто:

— Здравствуй, отец!

Виктор Иванович чуть дрогнул. Это обращение «отец», а не обычное «папа» его кольнуло. Он спросил глухо:

— Что это значит?

Иван невинно спросил:

— Что именно?

— А вот это: на пчельнике живешь, домой глаз не показываешь. Говорят, ты по заводам ходишь, связался тут с кем-то.

Иван нахмурился:

— Мне так нравится.

— Нравится? То есть что нравится?

— Нравится жить на пчельнике одному. Что я не видел дома?

— Послушай, Иван, да ты с ума сходишь? Ты подумай, что ты говоришь!

— Что думаю, то и говорю.

Виктор Иванович сердито рассмеялся:

— Ну что ж? Мы Потапа прогоним, а тебя сторожем на пчельник возьмем. Сколько ты жалованья хочешь?

Иван ответил опять просто, без задора:

— Ты, отец, эти насмешки оставь. Не такое время теперь, чтобы смеяться. Ни к чему это.

— Что-о? — придавленным голосом протянул Виктор Иванович.

— Да то. Если я не хочу к вам идти, значит, у меня есть на это свои причины.

У Виктора Ивановича от удивления открылся рот. Так с вытаращенными глазами он минуту стоял перед сыном, смотрел на него, как на диковинного зверя. И вдруг весь напрягся, лицо стало наливаться багровой краской.

— Ты это кому же говоришь?

Иван презрительно усмехнулся, поднял голову:

— Кому? Тебе, моему отцу, Виктору Ивановичу Андронову.

— Так, так, сынок!

Они оба, как петухи, насторожившись, стояли один перед другим. Виктор Иванович стоял багровый, злой. Потап издали, от крыльца избушки, смотрел на них. Он вдруг забеспокоился. Виктор Иванович крикнул:

— Домой иди! Сейчас собирайся, поедем!

Иван повернулся боком к нему.

— Мне дома нечего делать. Я пока здесь побуду.

— А я тебе говорю: иди домой! Срам на весь город! Родной сын приехал сюда, а домой не показывается. Ты должен идти.

— А я тебе говорю: не пойду. Из Москвы я уехал потому, что меня хотели арестовать ваши прихвостни. А я желаю здесь жить так, как хочу именно я.

Он стукнул кулаком правой руки по ладони левой, будто припечатал: не пойду. Виктор Иванович передернул плечами, лицо у него стало свекольным, борода затряслась. Он молча осмотрел сына с головы до ног, будто мерял его четвертями и вершками, как незнакомого и злого врага.

— Не пойдешь?

— Не пойду.

— Не пойдешь?

— Я тебе сказал: не пойду.

— Ванька, смотри!

— Нечего мне смотреть.

— Не пришлось бы плакать! Смотри, прокляну. Из дома выгоню!

— Проклинай, пожалуйста, выгоняй. Я сам больше от тебя ни копейки не желаю брать.

— Ах, не желаешь?

— Да, не желаю. С грабителями я не желаю иметь никакого дела.

— С грабителями?!

Виктор Иванович сделал два шага к сыну, резко и быстро взмахнул хлыстом, обжег сына по спине через голову. Иван скакнул к верстаку, не глядя, схватил первое, что ему попалось под руку, и взмахнул над своей головой, готовый ударить отца. Виктор Иванович разом стал белым, как его фуражка. Вдруг сзади, от крыльца избушки, послышался заячий перепуганный крик Потапа:

— Ай, батюшки! Топор схватил! Батюшки!.. Что вы делаете? Господи, царица небесная! Ванюша! Ведь это же папаша ваш! Батюшки мои!.. Топор! Топор!

Иван опустил руку, глянул на топор и швырнул его под верстак. Весь сжавшись, он пошел в сторону. Виктор Иванович стоял бледный, с перекошенным лицом, молча, и, когда Иван отошел шагов десять, он только тогда забормотал:

— Так, так, так. Отца? Убить отца? Доучился! А я-то… Родил! Воспитал! Обучил! Ха-ха! Отца-то топориком!

И повернулся сразу, пошел подпрыгивающей походкой прочь и уже у ворот, повернувшись к сторожке, крикнул:

— Потап! Чтобы этой нечисти на пчельнике сегодня же не было! — Он хлыстом показал на сына. — Слышишь? Если к вечеру он еще будет здесь, то знай, что ты завтра же у меня не служишь. Понял? Все ульи твои поваляю, избу сожгу, все дочиста сровняю! Я вам покажу! Я не посмотрю, что вы с топориками!

Потап сбежал с крыльца и, как побитая собачонка, торопливо шел за хозяином.

— Да мне что ж? Как прикажете, Виктор Иванович! Вам ведь хотел угодить, вашего сына берег. Я разве знал, что дела такие будут?

— Ну так вот, теперь знай!

Виктор Иванович сердито отодвинул ворота, вышел, и слыхать было, как за деревьями стукнули колеса и фыркнула лошадь.

Иван все так же неподвижно, с опущенной головой, глядя исподлобья, стоял между ульев. Он будто устал. Когда за деревьями замолкли колеса, он повернулся, пошел к шалашу, пролез в его черную пасть и, судорожно сцепив руки, лег на сено.

А за шалашом гудели пчелы, в лесу кричали зяблики, и весь воздух был полон запахом меда. Потом за шалашом зашаркали чьи-то ноги, и робкий голос забормотал:

— Негоже так, Иван Викторович, папаша ведь ваш, родитель! «Чти отца твоего и матерь твою». А вы топором! Господи-батюшка, папашу топором!

Иван сказал тихонько:

— Уйди, Потап!

— Мне что ж, я уйду. Но только и вы с пчельника уходите уж, пожалуйста! Я тоже не желаю с неблагочестивым сыном дело иметь. Виктор Иванович первый человек и в нашем городе, и в нашем краю, а вы его так обидели, господи-батюшка! Кругом смута, последние дни доживаем: сын на отца с топором идет…

— Уйди, Потап, прошу тебя, — опять тихо сказал Иван.

— Мне уходить некуда, я у своего места стою. Мне поручено дело, и я его исполняю, а вот вам надо уходить.

— Да ты уйдешь?! — сразу заревел Иван и быстро вылез из шалаша: — Убью подлеца!

Потап ахнул и побежал рысью от шалаша к сторожке.

— Что ж это будет, господи? То отец притесняет, то сын убить обещает. Куда же мне деться? Это не люди, а деймоны, прости господи!

В голосе было слезливое.

Иван поспешно собрал свои вещи, молча прошел в сторожку и через минуту вышел уже одетый в тужурку, в фуражке. Он запихал в корзинку книги и белье, взвалил корзинку на спину и пошел с пчельника той самой дорогой, по которой уехал отец.

Птицей понесся караковый жеребец по лесной дороге.

Колеса бегунков сверкали точно круглые щиты. Виктор Иванович на самые глаза надвинул фуражку, весь подался вперед, стегал жеребца хлыстом по крутым бедрам. На корнях и выбоинах бегунки подпрыгивали, жалобно звякали. До средины Мокрой Балки жеребец не уменьшал ход. Желтоватая пена кусками падала с его губ, взмылилась вокруг шлеи и седелки. Голубая подпруга стала серой. Жеребец дышал, всхрапывая. На бахчах виднелся народ. По дороге навстречу шла толпа женщин — в лес за сучками. Они с испугом и удивлением смотрели на взмыленную лошадь, несущуюся из леса. Женщина в белом платочке подняла вверх руку, крикнула пронзительно:

— Ай что случилось? Зачем скачешь?

Виктор Иванович не оглянулся, не ответил. Но мысль: «Увидят, узнают!» — уколола его. Он торопливо сдержал лошадь, заставил идти шагом.

«Как быть?»

Ему разом представился тот ужас, что поселится сейчас в семье, когда он вот приедет, расскажет («Сын с топором на отца!»), и тот позор, что рекой разольется по всему городу. Все, все засмеются: бесчестье сына черным пятном ляжет и на отца, и на всю семью.

«Как быть?» — в десятый раз спросил себя Виктор Иванович.

Он медленно выехал из Мокрой Балки.

Справа протянулась Соколова гора с меловыми склонами, укрытыми голубоватой богородской травой, на горе кладбище, дальше — монастырь, сады, Макшанова мельница. Везде народ, переклики… Мокрые бока жеребца стали отходить. Виктор Иванович пустил его в проводку — живыми улицами к дому. Он надвинул фуражку на самые брови. Лицо будто окаменело. Василий Севастьянович выбежал-выкатился на крыльцо, тенорком закричал издали: