Он откинулся на спинку.

«Что это? Я ищу оправдания? — подумал он. — В самом деле, как будто ищу. Но перед кем оправдываться?»

Криво усмехаясь, он закрыл альбом, запер, спрятал в стол, поднялся, прошел из угла в угол. Углы обширного кабинета тонули во тьме. Неясные пятна картин, икон, книжные шкафы, казалось, отошли далеко.

«Никаких оправданий не надо. Живи, как живешь. Труд все освящает».

Из-за Волги приехал верховой, сказал, что степные дороги уже подсохли, овраги усмирились — проехать можно. Рублев звал посмотреть новые оросительные сооружения. В двух экипажах — в просторном тарантасе и легкой коляске — Виктор Иванович и Василий Севастьянович выехали из дому до свету, чтобы переправиться за Волгу с первым перевозом. Подпрыгивая по камням, экипажи съезжали с яра. От Волги понесло холодом. Виктор Иванович шел рядом с тарантасом по тропинке. Одетый в шведскую кожаную куртку, в высоких сапогах, в теплой французской шляпе, он весь был подтянут, подобран, молодой и бодрый, и легко и молодо перепрыгивал через светлые ручейки, что бежали по камням от родников, бивших из белой горы. Мужики и бабы все на него оглядывались. И эти оглядки напомнили Виктору Ивановичу то время, когда он впервые ехал за Волгу — с дедом и отцом… Он тогда верил, что пустыня — это старая старуха с сумрачным лицом.

Тарантас и коляска въехали на паром. Кучера остались возле лошадей, а Виктор Иванович и Василий Севастьянович вошли на пароход. Пароход посвистел и тронулся. Василий Севастьянович снял широкий картуз, перекрестился. И почти все закрестились — и на пароходе и на пароме. Виктор Иванович неподвижно сидел у борта, смотрел на берег. И то, что он не перекрестился, его резко выделило из толпы, на мгновение ему стало не по себе.

Но суета на пароходе, пароме, крики на берегу сразу сгладили эту неприятную особенность. Город — еще сонный — потянулся мимо. На пустых улицах лишь кое-где шагали черные букашки — люди. У пристаней дремали извозчики и торговки с корзинками. Из-за гор вставало солнце. А Волга неслась неукротимо. Василий Севастьянович сказал:

— Вода ныне высокая. Хорошо это. К урожаю.

Он благодушно оглядывал Волгу, оглядывал горы. У него был такой вид, точно он все одобряет. Обеими руками он расправил бороду, чему-то улыбнулся.

— Да, хорошо! К урожаю. Дай бог! — повторил он.

«Ко всему с одной меркой подходит», — подумал Виктор Иванович о нем и усмехнулся.

— К урожаю? — переспросил он.

— Обязательно к урожаю.

— А вы, папаша, все про хлеб да про урожай думаете, — смеясь, сказал Виктор Иванович. — Вы бы просто посмотрели! Хорошо здесь!

— Я и смотрю просто. Урожай — первое дело. Лучше урожая ничего не придумаешь. И потом, ежели думать о разных разностях, головы не хватит. Надо думать об чем-нибудь одном.

Рыжий, упористый, какой-то кряжистый, он казался настойчивым и непобедимым, как… как… вот эта Волга, несущаяся непобедимо и бурно.

Пароход обогнул залитый остров, от которого на поверхности воды виднелись только верхушки деревьев, вошел в Иргиз, повернул в сторону и пошел лесом — там, где летом, в межень, пролегает дорога. Верхушки деревьев обступили пароход и справа и слева. Пароход и за ним паром шли по широкой аллее. Зеленая вода колыхалась зелеными ленивыми волнами. Утки с шумом взлетели с воды рядом с пароходом.

— Ну что, за границей есть такое? — спросил Василий Севастьянович, кивая головой на леса, залитые водой.

По его виду и по его вопросу понятно было: он не верил, что где-то, кроме Волги, есть еще такая красота, — спрашивал от гордости.

— Нет, я не видал.

— То-то!.. Хоть там и заграница, а Волги у них нет.

В Плеханах — за широкой поляной, где летом бывает море цветов, — выгрузились, мягкой дорогой поехали в степь.

Много лет назад Виктор Иванович с дедом и отцом ехали по этой же дороге. Тогда не было столько посевов. Вот уже и сады на пригорке, в них — дома. Прежде их тоже не было.

Ехали вместе — в легкой коляске. Тарантас тянулся за ними. Ехали не спеша. Так хорошо было дышать этими непобедимыми просторами!

— Воздух здесь как сливочное масло. Ей-богу! Так в горле и ласкает, — сказал Василий Севастьянович, опять сказал с гордостью, словно он сам был творец этих просторов.

Дорога едва заметно поднималась — из долины Волги к Синим заволжским горам. Ехали весь день, а Змеевы горы и Маяк над Цветогорьем все были видны. Долина Волги будто опускалась перед горами — вся зеленая, с синими просветами озер. В полях уже отпахались, — нигде никого. Изумрудные карты озимей были разбросаны по всему простору. По долинам буйно дыбилась трава.

— Какое богатство! — довольно вздохнул Василий Севастьянович. — Когда сюда попадешь, будто тридцать лет с костей. Это мы, наш брат достиг. Бывало, здесь пусто, бурьян один. А теперя… Вот подожди, наши хутора пойдут.

Виктор Иванович все смотрел в небо, где парили беркуты — едва заметные.

— А птиц стало меньше, — сказал он.

— Да, птицы меньше, — откликнулся Василий Севастьянович. — Что же, человек прошел — главный враг.

Близ полудня остановились у Рудакова колодца, где над срубом в маленькой долине росли вербы. Кучера собрали сухой бурьян, зажгли костер. Стреноженных лошадей пустили в траву. Виктор Иванович растянулся на разостланном ковре. У него было такое чувство, что больше в жизни не нужно ничего.

Василий Севастьянович снял с себя пиджак, жилетку, картуз, остался в белой рубахе. Засучив рукава, сам хлопотал у костра и чайника. Огонь хлестал на целую сажень.

— Люблю! — восхищенно воскликнул Василий Севастьянович. — Люблю костер в степи! Только б вот… бороду не опалить…

Он прыгал вокруг костра, пританцовывал, и по лицу было видно, что костер в самом деле ему доставляет радость.

Чайник пустил пар. Василий Севастьянович, как мальчик, крикнул весело:

— Готов! Ура!

Расстелили еще ковер, поставили чашки, положили еду. Василий Севастьянович истово помолился на восток — лицо на момент стало серьезным, — потом сел, откупорил бутылку с красным вином, налил стаканчики.

— А ну, господи, благослови! Бери, Виктор! Будьте уверены!

Он выпил не спеша, с наслаждением, крякнул и, ухватив бутерброд, стал жевать, и борода у него пошла волнами.

— Хорошо! — пробурчал он с набитым ртом.

И Виктор Иванович откликнулся молча, откликнулся всем существом:

«Хорошо!»

Кучерам дали по стакану водки и гору хлеба с вареным мясом.

— В городу все вертишься. Все дела. А вот как выедешь сюда — господи, твоя воля! — прямо умирать не надо. Под шестьдесят мне, а я будто и не жил: каждая жилка играет…

Позавтракав, оба легли на одном ковре, спинами друг к другу. А в небе летали беркуты, лошади паслись в траве, кучера спали у тарантаса.

Перед вечером, недалеко от Бобовых хуторов видели волка: он сидел у самой дороги в бурьяне. Он смотрел пристально и серьезно. И его умная морда напоминала человеческое лицо. Виктор Иванович вытащил из чехла ружье, слез с коляски, приготовился выстрелить. Волк увидел ружье, сразу отпрянул в бурьян и скачками понесся прочь.

— Аля-ля-ля! — заорал Василий Севастьянович ему вслед.

А солнце уже передвинулось к горизонту, на степи показались голубые тени… На закате доехали до зеленовского хутора. Множество грачей гнездилось на старых ветлах и орало немолчно. Пруд, разбухший от весенних вод, светился красным светом.

С зеленовского хутора уехали рано утром на следующий день в Красную Балку. Здесь уже работал Рублев. Два ближних оврага, прежде пустые, с обрывистыми берегами, где жили совы, теперь были на две версты залиты водой. В поле виднелись канавы и валы. Дом и постройки были закрыты высоченными вязами. Красный кирпичный амбар стоял у самой дороги. Множество собак с лаем бросилось навстречу экипажам. Из дома вышел Рублев. Он ждал — все такой же худой и высокий. Только лицо изменилось, отшлифованное загаром. Чуть поздоровались и прямо пошли в поле. Рублев сначала повел к прудам, потом на поля.