И не все ли равно, из какого кубка пить хмельное вино? Эта любовь странная, — и ее странность сознавал сам Виктор, потому что даже в самые дикие минуты страсти его ум был трезв, — эта любовь отвлекала его от работы. Подходили экзамены, ничего не было сделано. Подходила пасха, — значит, домой, где нельзя было работать: это Виктор знал по опыту. И Виктор решил: домой не ездить, а в эти две-три недели посидеть, поработать здесь. И еще — и, пожалуй, это было главное — не хотелось надолго расставаться с Вильгельминой. Он чувствовал, как привыкает к ней, как она ему нужна. Теперь он ходил к ней через день…

«Приехать не могу, готовлюсь к экзаменам», — телеграфировал он домой. Он представил, как перепугается отец, заплачет мать. Мать только и живет ожиданием. Но что делать?

На четвертый день пасхи Виктор вернулся из столовой поздно. Глафира Петровна встретила его сладкой улыбкой.

— А к вам, Виктор Иванович, кто-то приехал. В комнате сидят, дожидаются. И с чемоданчиками.

Виктор удивился.

— Кто?

— Не знаю. Не сказался.

Виктор поспешно пошел по коридору к своей комнате, как был, в калошах, в фуражке, в перчатках. А в комнате, у стола, заваленного книгами, сидел тучный, красный, тяжелый, как глыба, мужчина, борода черная — лопатой, волосы в кружок подстрижены, зачесаны рядком — редко таких встретишь в Москве. Глянул Виктор, рявкнул:

— Папа! Ты?

Мужчина поднялся поспешно, облапил Виктора, будто медведь, сжал, целуя, тряхнул так, что с Виктора слетела фуражка, и смеялся, и всхлипывал. Потом отодвинул от себя Виктора, держал рычаженными руками, поглядел пристально, а в уголках глаз у него дрожали слезы. Потом крякнул, поцеловал еще три раза — уже спокойно, как надо по обычаю, — и сказал голосом сердечным:

— Запаршивел ты, Витька! Совсем, брат, запаршивел!

— Ничего не поделаешь! — засмеялся Виктор. — Чужая сторона — не родная матушка. А ты вот, слава богу, все такой же. Ишь плечи-то! В Москве таких не увидишь.

Он тронул отца за плечо.

— Да чего мне делается? Я все такой же. А ты вот что? Не болен? Вывеска-то у тебя сменилась больно.

И долго стояли они друг против друга, смеясь радостно. Оба рослые, широкоплечие, и, если ближе присмотреться, увидишь: здесь яблонька с яблочком. У обоих широкие брови сходились почти над переносьем, оба лобатые, с острыми смелыми глазами, и сбоку посмотреть: одной меркой скроены. Только старый порасплывчатей в лице, и морщинки есть, и борода вот лопатой.

— А сыновья-то ныне стали совсем непочетчики. «Приехать не могу, потому что экзамены». Это как? Ты думаешь, нам не обида? Мать так заюжала, будто ее каленым железом прижгли.

— Но, папа, нельзя же мне: работы по горло.

— Знаю я эту работу. За бабами, поди, ухлыстываешь?

Виктор — будто кипятком ему в лицо. Он засмеялся смущенно и разом нахмурился.

— Ну, что за глупости?

Отец вздохнул.

— Обидно это мне, Витька! Всю зиму тебя только и ждем. Один ты у нас. А тут вдруг: «Не приеду».

Он заговорил басисто, бубнил густо, точно турецкий барабан за стеной.

— Нехорошо вышло.

— Что же делать? Поехать домой, — значит, потерять три недели. А для меня теперь это невозможно. Вот ты приехал — хорошо.

— Хорошо, да не дюже, Дело-то я бросил или нет? Об этом ты как понимаешь? Что тебе это, игрушки?

— Ну, папа, перестань ворчать. Дело сделано, не воротишь. Скоро кончу, вместе будем работать.

Отец погладил бороду, усмехнулся.

— Это я, чтоб тебе не повадно было. Ты должен страх перед отцом иметь.

Оба засмеялись. Виктор охватил отца за шею, поцеловал в лоб.

— Вот страха-то я к тебе не имею.

Иван Михайлович сокрушенно и вместе лукаво покачал головой:

— Плохо это, брат! Плохо!

— Зато люблю.

— Любить ты должен по обязанности. А страх тебе придется внушить. Я внушу. Погоди!

Опять засмеялись. Счастливые, как два играющих зверя.

— Ну, что у нас? Что мама?

— Живем помаленьку. Скрипим.

По отцову лицу мелькнула тень. Но справился он, пропала.

Пока хозяйка накрывала стол и подавала самовар, оба молчали. Иван Михайлович сел в уголке, отдувался, улыбаясь смотрел на Виктора, на груды книг, разложенных и на полу, и на стульях, и на этажерках, потом принялся за чемоданы: отпер, вытаскивал из них печенья, балыки, икру.

— Мать прислала. Всплакнула, когда провожала. Хотела сама ехать, да дороги боится, и дом не на кого оставить.

И после, потягивая с блюдца горячий чай, Иван Михайлович не спеша рассказывал, как живут дома — в городе и на хуторах, какие он новые дела затевает — и в Бирске, и в Уфе, и в Уральске.

— Конторы открываю для скупки хлеба. Мурыгина в Уфу отправил, Севастьяныча — в Бирск. А вот в Уральск — не знаю кого. Ищу пока.

— Ты вон как! — удивился Виктор. — А не рискуешь, что так далеко забираешься?

— Хо! — усмехнулся Иван Михайлович. — «Рискуешь»! А ты как думал? Без риска ничего не сделаешь. На то, брат, и коммерция. Да нет, впрочем, риска особого нет. Все идет, как трава растет. Русская пшеница за границу пошла. Заказа я набрал на полмиллиона пудов почти.

И сразу запылал, понизив голос, заговорил возбужденно:

— В гору, брат, лезем! Ух как в гору! Оборот растет неоглядно. Кредит, какой хочу, дают. Вот бы теперь твово деда сюда да в это бы дело, в самое пекло! Доволен был бы старик!

И, хвастаясь немного, начал рассказывать, что сделал, что захватил.

— Сам Евстигней Осипович в гости приезжал. Намедни гляжу в окно, парой катит вороных. «Домой, надо быть, катит», — думаю. Вдруг у нашего крыльца — стоп. Бежит, бежит вверх. «А, Иван Михайлович, дружище!» Вот, брат, как пошло! Это что, по-твоему? Сам городской голова, богач, знавал ты в городу у нас такого?

Он опять замахал руками. Виктор знал эту слабость отца: шумно похвастаться.

— Скоро на всю Волгу загремим. Дед в лаптях ходил, а вот внук-то высшие науки кончает. Хе-хе! Да работяга-то какой — в деда весь: домой не захотел ехать, чтобы не отстать от ученья. И мало того — высшие науки, еще миллионер будет. Сам себе голова. А то иного смотришь — высшие науки у него, инженер там, агроном, а за полтораста целковых продается. Мы не таковские!

Виктор смотрел на отца, улыбаючись. А тот бурлил шумно, смеялся одними глазами, плутовски подмигивал и самодовольно, широкой лапищей поглаживал смоляную бороду, сам губастый, тяжелый, похожий на мельничный жернов.

— Нас голой рукой не бери. Намедни Василий Севастьяныч — тоже в гости.

— Какой Василий Севастьяныч?

— Аль забыл? Зеленов.

Виктор вспыхнул, нахмурился.

— Ну?

— Ну и вот, приехал. Гордец был. Держался со мной на манер царя. А теперь в дружки-приятели лезет. Каждый день в «Бирже» чай с ним пьем. Все об тебе расспрашивает: как ты да что жа ты. Про свою Лизавету намекает. Тоже по высшим наукам пошла. В Питер поехала. «Мы, говорит, с дьячками учились, а детям профессоров подавай!» Это Василий-то Севастьянович! И все чего-то намекает… Ой, метит куда-то, мошенник! Ты, Витька, не знаешь, куда он метит?

Спросил наивно, сделал простоватое лицо и открыл рот на манер буквы «о». В глазах бегали бесенята. Виктор сердито подумал:

«Сам ты метишь!»

— А, Витя, не знаешь, куда метит?

Виктор стал малиновым.

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, — наивно сказал Иван Михайлович, — а только говорит: «Хорошо, говорит, капитал прибавить к капиталу, одну умную голову к другой». Ведь он свою Лизутку умницей считает. Чудак такой!.. Да ты что краснеешь? Не красней, дело житейское. Мало ли что люди болтают по глупости? А впрочем, поглядел я намедни на эту Лизутку. Она не как ты: приехала на праздники домой. Ну, я тебе скажу: не девка — малина. Тушная такая…

Иван Михайлович сделал руки крыльями и помахал ими вокруг своих бедер.

— Дородной бабой будет. За первый сорт.

— Ну, будет, папа! Нашел о чем говорить!