— Как куда? В Большой театр.

Иван Михайлович кивнул на женщин.

— Это кто? Девки гулящие?

Виктор смутился.

— Ну, что ты, папа! Это мужние жены, вполне порядочные дамы.

— Да зачем же они обголились так? Ты погляди, вот у той… все как есть наружу.

— Мода такая. Разве ты не видал прежде?

Теперь смутился отец, забормотал:

— Видал ли? Знамо, видал. Да не в таком месте. В Саратове сад есть… певички… ну, у тех вот так же.

Он говорил и… глотал слюни. Виктор отвернулся: ему было неприятно, что отец такими загоревшимися глазами смотрел на женщин.

И странность была на следующий день: отец не хотел, чтобы Виктор провожал его на вокзал.

— Куда ты поедешь за десять верст киселя хлебать? Один дорогу найду.

Но когда отец уехал, спустя полчаса Виктор увидел: отец забыл маленький чемоданчик, и помчался на вокзал. Поезд уже стоял, полный суетящихся пассажиров. Виктор обошел все вагоны, отца не было. Он обошел еще раз, дождался, пока поезд ушел. Виктор недоумевал, встревожился.

А четыре дня спустя от матери пришла телеграмма: «Скажи отцу — важные дела. Пусть выезжает немедленно». Виктор испугался: отец уже два дня должен быть дома.

Что-нибудь случилось!

Он не знал, что предпринять. Дал домой отчаянную телеграмму: «Папа выехал в понедельник, не могу понять, где он». Он ходил в полицию, в больницы, справлялся, не поднят ли на улице купец Андронов, не случилось ли вообще что с купцом Андроновым. Только через день пришла телеграмма из Цветогорья: «Доехал, не беспокойся. Дорогой задержали дела».

«Какие же дела?» — удивился Виктор. И смутное подозрение закралось в душу. И было боязно и совестно думать о делах.

Этой весной Виктор чаще бегал в город.

— Вы что-то зачастили к товарищам, Виктор Иванович! — с понимающей, чуть ехидной улыбкой говорила Глафира Петровна Виктору. — Не влюбились ли?

— Есть такой грех, Глафира Петровна!

Хозяйка рассыпалась мелким смешком.

— Ах, вот как? В кого же? И взаимностью пользуетесь?

— Насчет взаимности не могу сказать, а влюбился крепко: это правда. Подождите, может быть, на свадьбу приглашу.

А про себя думал:

«Какая нелепость говорить о любви, о свадьбе, когда Дерюшетта… нет Дерюшетты!»

Весна уже грянула, надвинулись экзамены. Виктор плотнее сел за книги. Работал дня по три неотрывно, вечерами сидел в лабораториях, но случалось, прямо из лаборатории бежал на паровичок и потом в знакомый переулок — к сырой, стареющей женщине, чтобы… обнять Дерюшетту. Эта двойная жизнь высасывала силы, утомляла.

В конце мая, когда перелетными птицами полетело студенчество из Москвы, Виктора потянуло домой: вдруг сразу надоели и академия, и Вильгельмина. Он представил, как зелены теперь просторы за Волгой, какой там опьяняющий воздух, и белые храмы вдали, будто корабли с парусами среди необъятного зеленого моря, и шелковые дороги от хутора к хутору. Хорошо сесть теперь верхом на лошадь и скакать, скакать просторами. Он заторопился. Он едва дождался, когда в канцелярии ему выписали отпуск. Не выписали бы скоро, уехал бы без отпуска: так запылало сердце нетерпением.

Академия, книги, Вильгельмина — будни сразу исчезли, едва Виктор сел в вагон, словно он запер их в свой не по-студенчески обширный чемодан. Весна была уже всюду: в вечернем солнце, в вечернем звоне, в походках женщин, в лаковых клейких листьях берез, в новых запахах. Когда на маленьких станциях, ночью, останавливался поезд, было слышно, как пели соловьи. Виктор засыпал — соловьи пели. Просыпался среди ночи — пели. И на рассвете пели, когда вместе с солнцем Виктор вставал. И казалось: вся Россия полна поющими соловьями.

Что? Соловьи или просторы, быстрое ли движение вольным ветром дунуло в сердце и смело усталость и скуку? Он опять почуял себя привычно сильным. И уже с улыбкой оглядывался на эти вот дни: неделю, две назад, когда в истоме хотелось заломить руки. И уже новое, чуть привычное вино возбуждения поднялось, позвало. Дерюшетта! Пить бы, не напиться!

На станциях, где долго стоял поезд, Виктор выходил на платформу, искоса смотрел на девушек и женщин, трогал чуть пробивающиеся усики, смотрел победителем, потому что двадцать один год — и сила, и богатство, и все пути открыты, — он это сознавал.

Во всю дорогу было радостное ожидание, праздничная возбужденность без причины, и в Саратове, бродя по улицам, и в Липках он смотрел на девушек пристально, задорно — он искал.

Пароход уходил поздно ночью. За Саратовом, над дальними горами, догорала заря. Из приволжского сада доносилась музыка, и временами слышно было, как в саду пел хор, как публика громко аплодировала, кричала «браво». Где-то далеко на баржах бурлаки пели «Эх, ухнем»: должно быть, поднимали якорь. Пароходы шумно пускали пары, протяжно взвывали. Но увереннее шла ночь, замирал шум на реке, тысячи разноцветных огоньков остановились в просторах и замерли. И город тушил свои огни и голоса — там темнело, становилось тише, — и уже слышно было, как звонили хрупкие звонки запоздавшей конки. Матросы на пристани переговаривались грубыми голосами.

Виктор медленно бродил по балкону парохода. Он поднял воротник шинели, надвинул фуражку: густая прохлада поднималась от воды. Пахло тальником, водой, разморенной землей и горячей нефтью.

Пароход протяжно провыл дважды, и суета на пристани усилилась. Голоса закричали торопливо:

— Давай скорей!

Ожидание счастья и чего-то необыкновенного, похожего на сказку, захватило Виктора. У него заломило в коленях. Вот эта суета, как развертывающаяся человеческая сила, всегда его захватывала. Он пристально и напряженно смотрел в толпу, что переливалась на пристани. Матросы в кожаных фуражках тащили огромные тюки. Лица их нельзя было разобрать: лица мелькали, как желтые пятна на черном текучем фоне. Мелькнула неясная женская фигура. Виктор успел заметить соломенную шляпу и белую развевающуюся вуальку.

Опять завыл призывно пароход. Боцман кричал у мостков:

— Готово, что ли? Шевелись живее, дьяволы!

Под колесами зашипел пар. Пароход дрогнул, сдвинулся. Виктор оглянулся влево. Рядом с ним на балконе парохода стояла Дерюшетта. Да, Дерюшетта! От дум — дум многолетних — образ Дерюшетты был ему ясен до самой маленькой черточки. Она стояла рядом, сияющая, с прекрасным лицом, чуть продолговатым, с темными в неверном ночном свете глазами, большая и вместе легкая. Виктор минуту смотрел на нее оцепенело.

Да, это она — в шляпе с белой вуалькой. Она положила на барьер маленькую руку в темной перчатке, смотрела с улыбкой вниз на суету. Свет падал сбоку, лицо менялось. Виктор едва не крикнул. Она почувствовала его обжигающий безумный взгляд. Она медленно повернулась к нему, посмотрела на него пристально, чуть удивилась — или так показалось Виктору? — еще раз посмотрела и, улыбаясь, пошла по балкону к корме и скрылась в раскрытой двери, что вела в коридор, к каютам. Виктор опомнился, когда она уже скрылась. Он бросился за нею, вбежал в коридор. Но двери все были закрыты — однообразные белые двери пароходных кают, черта в черту, точка в точку, — только темный номер над ними глядел, как чужой глаз. Виктор пробежал весь коридор, потом направо, налево. Две двери были открыты, он заглянул в них. Дерюшетты не было. Он выбежал опять на балкон. Пароход уже отошел, на балконе толпились люди, махали платками пристани. Саратов уплывал вдаль, мелькая редкими огнями. Дерюшетты не было.

«Не может быть, чтобы она ушла назад, на пристань!»

Еще никогда не билось так и не замирало сердце: Дерюшетта где-то здесь, едет вместе с ним, за какими-то дверями с суровым номером.

Нетерпеливо, задыхаясь, он еще раз обежал весь пароход, заглянул во все окна, куда можно было заглянуть. Нигде нет! Уже скрывался город за темным островом, только легкое зарево стояло над ним. Опять в кустах на островах запели соловьи, и ночь стояла тихая. Слышно сквозь шум парохода: поют соловьи, зовут. Дерюшетта где-то здесь. По балкону ходило двое мужчин, их шаги тяжко отдавались в тишине. И больше никого. Виктор прошел по балкону к носу парохода, откуда через окна было видно зал первого класса. Зал был пустой, хрустальные подвески на люстрах дрожали, сверкая, белые скатерти на столах были без единой складки — подчеркивали пустоту зала. Вдруг горячий ветер дунул в сердце: в углу, у пианино, сидела Дерюшетта. Она играла. Сквозь широкое окно было видно, как быстро бегали ее пальцы по клавишам. Она сняла шляпу. Ее волосы слегка растрепались. Она чуть наклоняла голову в такт музыке. Виктор не дышал. А зал совсем пустой. Она одна… Что ж, пойти, стать на колени перед ней, сказать?