Еще четыре дня Иван Михайлович прожил у сына, ходили оба по залам академии, по дворам, хлевам, где скот, склады, хранилища. Отец пристально во все вглядывался, расспрашивал, иногда расспрашивал дико, но в общем умно, и Виктор увидел: он теперь знает против отца больше.

— Вот как надо. С будущего лета это я вот как у нас поставлю.

— Ну, это, пожалуй, лишнее. Это все про тощую землю говорится. У нас — другое дело. Мы — только хватай.

— И у нас будет тощая земля, если…

— У нас? Да ты очумел? Сто лет паши, подсолнух сей — ничего не будет. Я и Лихову так сказал. И он соглашается, что работать можно долго без удобрения…

В субботу ездили на Рогожское кладбище, — кладезь древлего благочестия.

Иван Михайлович еще дома вдруг перестал шуметь, завздыхал, благочестиво нахмурился, точно мысль о кладбище навеяла на него мысли значительные, как жизнь и смерть. Виктору это напомнило детство: так же вот дома, перед большими молебнами, отец вдруг становился новым — сдержанным и странным. Ехали на извозчике почти через весь город, переполненный пасхальным звоном. Отец говорил мало, отдувался, молча посматривал по сторонам. И значительно сказал два раза Виктору:

— У меня письмецо есть к дьякону, отцу Ивану Власову. Михайло Григорьевич Мельников дал, дружок и приятель его.

— А что за дьякон?

— Говорят, наш. Настоящий. Умница. Знаток старины. И то сказать: простого человека на Рогожское не определят…

Извозчика остановили у «Святых ворот» — Иван Михайлович не решался въехать на кладбище. С картузом в руках, крестясь уставно, он прошел ворота и дальше шел по дорожкам до храмов с непокрытой головой. Виктор старательно подражал ему во всем, шел позади отца на шаг. Лохматые старики и старухи — богаделки и нищие — сидели и стояли у стен и на паперти у летнего Покровского храма. Этот широкий двор и сад, овеянные весной, приглушенный говор, пение молитв нищими у дорожки, что ведет к могилам, сдержанная тишина, бессуетность, мягкий звон дальних колоколов московских церквей и солнце, весеннее солнце — они настраивали на высокий лад. Виктор почувствовал: странное чувство легкости поднимает его. Он двигался за отцом неслышными шагами. Иван Михайлович сходил в кельи, что сбоку сада, вернулся скоро, с отцом дьяконом, высоким, пышноволосым, молодым. Молодая бородка росла у дьякона из шеи, кудрявилась по щекам. Дьякон, здороваясь, сказал с улыбкой:

— Ого, какой молодец сын-то у вас!

Это было житейски просто и чуть понизило настроение. Виктор смутился. Дьякон пригласил:

— Что ж, пожалуйте поклониться нашим святыням. До службы еще далеко.

Поминутно крестясь и кланяясь низко, уставно, вошли в летний Покровский храм — просторный, двусветный, величавый по-особенному. Или так показалось Виктору? — именно об этом храме он слыхал говор в далеком детстве. Дьякон, тихонько гудя, все наклонялся над ухом Ивана Михайловича и изредка заглядывал в лицо Виктору.

— Алтарь запечатан. Видите?

На северных и южных дверях алтаря, как краснеющие раны, зияли красные сургучные печати. Шнур от печатей проходил позади местных икон.

— Сорок лет уже никто в алтарь не заходил. Лишь взглядываем изредка вон с того места. Не угодно ли?

Дьякон самолично принес легкую лесенку, приставил к пряслу иконостаса.

— Пожалуйте взглянуть.

Иван Михайлович передал картуз Виктору, перекрестился, влез на лестницу, минуту смотрел через иконостас. Дьякон и Виктор, подняв головы, смотрели на него. Иван Михайлович странно двинулся, стал спускаться. Виктор увидел: по лицу отца и бороде катятся слезы.

— Какое запустение! — тихонько, дрожащим голосом сказал Иван Михайлович.

Виктор поспешно полез вверх: ему было совестно слез отца. Он увидел через иконостас: мохнатую пыль, толстую паутину, похожую на веревки, иконы, упавшие на пол, — время сокрушало благолепие. Он спустился молча, сцепив зубы. Он понял, почему заплакал отец.

Издали помолившись на престол, поставленный на солее перед царскими вратами, неслышно переступая, пошли трое от иконы к иконе, грудились вместе, словно связанные одной веревкой. Иконы огромные, темные: Спас Грозное Око, Смоленская божья Матерь письма Рублева, Благовещение у кладезя. Виктору казалось: многовековая скорбь, как копоть, покрыла их — человечья скорбь, излившаяся в тягучих староверских песнопениях и вздохах и мольбах. Спас Грозное Око вот этими грозными глазами уже семь веков смотрит на людей, что приходили к нему со своими скорбями. Семь веков! И прекрасные ангелы письма Рублева, и божья матерь у кладезя с благовестящим ангелом в небе — целые века они умиляли людей. Растроганные, они вышли из летнего храма. Опять солнце, опять птицы. И звон нескольких колоколов за кладбищенской оградой. Дьякон сказал:

— Придет время: зазвонят когда-то и наши колокола.

Сердитое чувство протеста торкнулось в сердце Виктора.

Прошли на кладбище. Стариной веяло от крестов и памятников. У черных надгробий в средине кладбища дьякон остановился, взглянул значительно на Андроновых, сказал:

— Епископ Аркадий — двадцать семь лет провел в заключении в Суздальской монастырской тюрьме, и епископ Конон — там же провел двадцать четыре года.

Иван Михайлович и за ним Виктор встали на колени перед черными мраморными надгробиями — на колени на усыпанную песком дорожку.

Вернулись с кладбища, говорили уже по-новому: тепло и откровенно. Дьякон провел Андроновых в зимний храм. Опять печати, опять престол на солее.

Иван Михайлович растроганно и хмуро глянул вокруг — нет ли кого поблизости — и спросил вполголоса:

— Когда же отпечатают?

— Когда царей не будет, — так же вполголоса ответил дьякон и, повернувшись к Виктору, вдруг добавил сурово: — Вот гляди, молодец, гляди: эти печати — не просто печати. Это знаки величайшего насилия царей над совестью своих подданных.

Виктор насторожился.

— Просили ли нового царя, чтоб отпечатали? — спросил Иван Михайлович.

— А как же? Каждый год во все двери стучимся.

— И ничего?

— Пока ничего.

Виктор почувствовал себя грубо, несправедливо, глубоко обиженным. Как странно: вот отец — богатый, уважаемый человек, и другие старообрядцы — самые крупные люди на Волге, может быть, самые крупные в целой России, и все-таки их считают врагами. Он вспомнил скорбные рассказы бабушки о том, как разрушали скиты на Иргизе, — рассказы, политые слезами, — и уж весь вечер чувство обиды и возмущения его не оставляло.

Перед вечером множество народа пришло к летнему храму — мужчины все в черных кафтанах, женщины повязаны белыми платками, будто особое племя собралось сюда из тайных углов Москвы. Уставно — мужчины справа, женщины слева — встали все плотными массами, и запестрели подручники у ног. И эта странная тишина, переполненная биением людских сердец, приподнимала и захватывала. Строго, в унисон, с потрясающей силой запел огромный хор — человек в пятьдесят. От пения дрожали стены, и в низких поклонах качалась покорная громада молящихся.

Поздно вечером поехали с кладбища. Отец говорил теплым голосом, умилялся. Но Виктор спросил о запечатанных алтарях — и отец разом замолк, завздыхал, точно ощетинился, и заругался сквозь зубы:

— Собаки! Этот Никон, Петр Великий всю жизнь замутили! Дьяволы! Сколько годов терпим! Негодяи! Немцу продались! Все цари у нас из немцев.

Виктор усмехнулся:

— А нас-то учили: Петр Великий облагодетельствовал народ.

— Облагодетельствовал он, дьяволов сын! Послушал бы ты, как он измывался над нами. Эх, что там!..

В воскресенье вечером Виктор повел отца в Большой театр. Отец смотрел удивленно, с восторгом на этот чудовищно прекрасный зал, сверкающий золотом и пурпуром.

— Вот это здание! Это я понимаю! Большой капитал вложен!

Но в антрактах в фойе, глядя на сверкающую толпу женщин, Иван Михайлович остолбенел, спросил сына тихо, с негодованием:

— Да ты, брат, куда это меня завел?