— Господа! Ввиду исключительных событий его высокопревосходительство, господин министр внутренних дел, принять вас сегодня не может, несмотря на его крайнее желание. Господин министр поручил мне передать вам, что ходатайство ваше об отмене стеснений старообрядцам будет рассмотрено в самые ближайшие дни. Господин министр надеется, что вопрос будет разрешен в благоприятном для вас смысле. О том или ином постановлении министерство будет иметь честь вас уведомить. Что касается ваших верноподданнических чувств, то его высокопревосходительство повергнет их к стопам его императорского величества…

Чиновник говорил ровным скрипучим голосом, раз заученным тоном, и лицо у него было бесстрастное, как неживое, глаза уставились в одну точку поверх голов, будто говорила машина, а не человек. Иван Саввич издал носом неопределенный звук, хотел возразить. Кто-то позади крякнул. Чиновник поклонился, повернулся, ушел… Когда депутаты спускались с лестницы, — все с обиженными лицами, потому что не ждали такого приема, — депутат с Урала пробасил:

— Про какие это верноподданнические чувства он толковал?

— А в нашем адресе-то! Там есть… упоминается.

— Ишь ты, сволочь! Ему скажи «здравствуй», а он будет потом говорить, что ты целовал у него сапоги. Вот они, чиновники!

— Нет, господа, позвольте! — заговорил Виктор Иванович. — Это же… я не понимаю даже. Это же оскорбительно! Мы наткнулись на какую-то стену. Так невозможно!

Иван Саввич пожал плечами:

— Признаюсь, я тоже не ожидал. Но что делать?

— Они, вероятно, хотят, чтобы мы присоединились к тем, кто вчера кричал на Невском?

Возмущенно разговаривая, депутаты шли по улице, сани гуськом следовали за ними.

— Что ж, поедемте в гостиницу, обсудим. Теперь во всем городе идут съезды и совещания. Земцам запретили собираться, а они все-таки собираются.

И, спохватившись, Иван Саввич быстро заговорил:

— Я, пожалуй, съезжу в два-три места, понаведаюсь. А вечером, господа, мы опять соберемся у меня.

Он позвал своего извозчика, уехал. Делегаты, покашливая, боясь взглянуть один на другого, поехали в разные стороны. Виктор Иванович пешком вернулся в гостиницу. Его знобило от обиды.

В коридоре его ждала Сима в беличьей шубке с огромной муфтой, в серой шапочке.

— Сима, здравствуй! Рад тебя видеть. Представь, сейчас к министру ходили. Ну, и околпачили же нас! То есть никогда такой обиды я не испытал!

Сима радостно засмеялась:

— А вы что ждали? Вас медом кормить будут?

— Но это же возмутительно! — Он стоял перед ней огромный, говорил громко, во весь коридор. — Кто мы? Социалисты? Революционеры? Мы самые благонадежные люди, и вдруг какой-то безгубый чиновник говорит нам скрипучим голосом: «Его превосходительство принять вас не может…» Мы, представители пятнадцати миллионов русского народа…

— Ха-ха! Как я рада!

— Чему ж ты рада?

— Я рада, что вы, толстосумы, попадаете на одну полочку с нами, революционерами.

Виктор Иванович пристально посмотрел на нее. Задорная, оживленная, Сима все улыбалась, и в глазах у ней — больших, карих, смеющихся — плясали бесята.

— Ну, это вряд ли!.. Чтобы с вами?.. Нет, нет! Кстати, по городу говорят про деньги, полученные студентами и рабочими из Японии.

Сима нахмурилась.

— Ты уже слышал? Вот видишь, какую клевету пускают эти безгубые чиновники!

— А ты уверена: это клевета?

— А ты как думаешь?

— От чиновника я слышал. Потом от генерала…

— Потом от жандармов услышишь. Клевещут как раз люди известного сорта.

— Ну, перестанем об этом. Скажи, как твоя раненая подруга?

— Ничего, рану перевязали, поехала домой. А я к тебе. Ты, конечно, дашь еще мне денег.

— Денег — с удовольствием. Но только, пожалуйста, не заставляй меня возить твою литературу…

Они сошли вниз, в ресторан. Сима — в барежевом платье, подтянутая, ловкая — осмотрела блестящую толпу крашеных дам, офицеров, фраков, передернула плечами. Три офицера, сидевшие за ближним столиком, смотрели на нее пристально, один восхищенно прищурил глаза. Виктор Иванович провел Симу к столику у окна.

— Однако, горе горем, а эти живут, как всегда!

Сима незаметно кивнула головой на дам, на офицеров.

— Ну, будет, будет тебе! Ты лучше расскажи, что слышно.

— Что? Сегодня получено сообщение: порт-артурская эскадра погибла окончательно. Скоро Порт-Артур будет взят. Послезавтра будут судить Сазонова за убийство Плеве…

Она понизила голос, сказала с угрозой:

— Мы собираемся там побывать.

— Но чего вы добиваетесь?

— Мы добиваемся республики.

— Даже не конституции?

— Конституция при наших условиях мало что даст. Ограничить царя? Но у нас и без того царь ограниченный. — Она постучала пальцем себя по лбу.

Она говорила вполголоса, она не махала руками, как обычно, но ее глаза блестели остро, сердито. Виктор Иванович увидел в них фанатичное, что уже однажды видел в глазах Токо-токо.

Полчаса спустя, провожая ее (портье нес тюк с литературой), Виктор Иванович сказал:

— Ты береги себя, Сима! Помни, что у тебя есть мать, хотя и не родная, есть друзья. Не надо тратить себя напрасно.

— Не беспокойся, Витя, напрасно себя я не потрачу. Я тебе уже говорила. Если случится со мной что, знай…

Она махнула рукой, не договорила.

— Не увидимся, может быть. Прощай!

Она крепко, энергично пожала ему руку, пошла по лестнице вниз и на ходу застегивала перчатку.

Виктор Иванович смотрел ей вслед. Он чувствовал, как опять все в душе у него необыкновенно спуталось. В номере он сел в кресло у окна, развалился — точно расслабленный. С одной стороны, этот чиновник, — при мысли о нем у Виктора Ивановича холодело в груди от ненависти, — а с другой — беспокойная, бурная Сима… Он готов был идти на все, чтобы сломить эту силу — чиновника, силу черную, холодную. И в то же время Сима пугала.

Иван Саввич вернулся поздно вечером. Депутаты ждали. Иван Саввич был взволнован. Он рассказал, что земцы собираются в частной квартире, не раз посылали депутатов к министру, но пока все неопределенно.

— Обещают много, не дают ничего.

— Что же нам делать? Нам пока придется уехать домой, выждать, но во всякий день быть готовыми приехать сюда снова.

«И здесь неясно, будто между двух стульев сидишь».

И впервые за все время Виктор Иванович сердито посмотрел на Ивана Саввича.

Домой Виктор Иванович приехал в самый обед. Его встретили торжественно: уже было известно, что он в числе десяти ездил из Москвы в Петербург как депутат от всего старообрядческого мира. Все вышли из-за стола, сгрудились в передней. Ваня, Вася и Соня раньше других обцепили отца, орали: «Папа! Папа!» Василий Севастьянович прибежал за ребятишками, жена, мать и теща и потом уже — самый последний — улыбающийся Иван Михайлович. Галдели все разом. И взрослые повторяли на разные лады одну фразу:

— Как ты похудел!

Перед вечером Василий Севастьянович гонял кучера с записками к попу Ларивону, Волкову, к Разорвеннову, сзывал послушать столичные вести. Пришли одиннадцать человек — цветогорские тузы, и Виктор Иванович неторопливо рассказал им: про Москву и Ивана Саввича, про Петербург и тонкогубого бритого чиновника.

— Обещали в ближайшие недели все сделать, полную льготу дать.

Он из гордости не сказал всего: не сказал о скрипучем, равнодушном голосе чиновника (почему-то особенно обидном), ни о своей растерянности. Когда он рассказал про стычки на Невском, все забеспокоились. Волков пристукнул кулаком по столу, воскликнул:

— Обещали! Это вроде как тигр под ногой у слона: отпусти только — все для тебя сделаю. Боится, как бы кишки ему не выпустили! Они теперь всего наобещают, а сделать ничего не сделают.

— Теперь сделают, — твердо сказал Разорвеннов. — Нам ходу нет никакого.

— А вот, братие, что же происходит с Россией-то? — загудел поп Ларивон. — Уж ежели на Невском — в самом сердце — бунтуют и дерутся, что же удивляться, ежели Порт-Артур сдался? Ведь это что же? Погибель наша. Куда там бороться с японцами!