— Да… революция — это тоже… впрочем, посмотрим… — нерешительно ответил Виктор Иванович. — Посмотрим…
С первых дней пришло напряженное ожидание: теперь наконец война прекратится, все вернутся домой, опять будет труд обычный, повседневный, опять каждая семья заживет своей жизнью.
Василий Севастьянович еще ходил в городскую думу. Но как-то — это было уже в апреле — пришли в думу рабочие заводов и потребовали, чтобы дума была сменена. Три дня Василий Севастьянович ходил ошеломленный:
— Вот они, новые губернаторы-то! Бывало, только губернатор мог разогнать, а теперь и заводская шантрапа вмешалась.
С первых недель революции в городе начались кражи, убийства пошли одно за другим. Там муж-солдат убил зашалившую жену, здесь солдаты ограбили кузнеца, шедшего из города на станцию. И напряженная радость стала погасать. Все ждали конца войны, а конца не было. Все ждали покоя, а покой не приходил.
В апреле был арестован полицмейстер Пружков, уж давно отстраненный от должности. Дума решила его отправить в Саратов на суд. Рано утром Пружкова повезли из квартиры на станцию под конвоем двух милиционеров. На дороге у станции повстречался босяк Золотарев, тот самый, которого Пружков изо дня в день сажал в каталажку. С ругательствами Золотарев бросился на Пружкова, ударил его по голове поленом, убил на месте.
Этот случай еще больше напугал обывателей. Андроновы и Зеленовы решили не переезжать на дачу, остались на лето в городе.
В мае Виктор Иванович получил из Москвы от Ивана Саввича письмо:
«Приезжайте, необходимо посоветоваться. Организуем торгово-промышленную группу, чтобы поддержать своих представителей в министерстве».
Виктор Иванович поехал. Москва в это лето жила так же, как и Цветогорье. Так же на улицах бродило множество солдат без дела, на бульваре собирались толпы, кричали и спорили, лущили семечки — все праздные, все ленивые, не понимающие, что надо делать.
В особняке Ивана Саввича собиралось московское купечество, кричали и спорили, как люди на бульварах, и тоже, как люди на бульварах, не могли ничего решить. Иван Саввич настаивал:
— Нам нужен диктатор. Нужна твердая власть, иначе мы погибли.
Перебирал всех политических деятелей и генералов, отыскивая, кто может создать эту твердую власть, и не знал, на кого опереться.
Однажды Виктор Иванович попросил слова. Это было первый раз за все четыре дня собраний.
— Нам нужно теперь же кончить войну, — решительно сказал он. — Надо признаться честно перед нашими союзниками, что мы, захваченные революцией, теперь совершенно обессилели. Наши запасы истощаются, народ устал, народ хочет мира.
Иван Саввич резко оборвал Виктора Ивановича:
— Вопрос о прекращении войны у нас обсуждаться не может. Мы не можем быть изменниками перед нашими дорогими союзниками.
И все, кто был в зале (здесь когда-то Виктор Иванович выступал с таким геройством), теперь все смотрели на него, как на изменника, подозрительно, со злобой.
Виктор Иванович сказал:
— Если мы не добьемся сейчас прекращения войны, помните, не только страна, но и все мы, каждый в отдельности, все мы погибли!
На него зацукали, зашипели, кто-то из-за угла крикнул: «Это большевик!» — и Виктор Иванович должен был оборвать свою речь.
В этот вечер он поехал в Петровско-Разумовское, чтобы отыскать сына. Он вызывал его уже множество раз телеграммами к себе в «Славянский Базар». Иван не шел, не отвечал.
В тихой зеленой улице, у Соломенной Сторожки, Виктор Иванович остановился перед маленьким белым домиком, позвонил. Вышла старушка в очках.
— Вам кого, батюшка?
— Студент Иван Андронов здесь живет?
— Здесь, батюшка! Только его уже несколько дней нет. Он куда-то уехал.
— Куда, по какому делу?
— Не знаю, по какому, только уж мы очень довольны, что уехал.
— Довольны?
— Да, очень довольны. Совсем большевиком стал. Какие-то люди к нему ходят да все против правительства нынешнего говорят. Мы все боялись, как бы его не арестовали.
«Уж не стал ли он в самом деле большевиком?» — подумал Виктор Иванович и усмехнулся, вспомнив, как ему в зале Ивана Саввича крикнули: «Большевик!»
Он оставил на всякий случай сыну записку: «Приезжай домой, раз нет дела здесь». И уехал назад в Цветогорье.
III. Камень дал трещину
А в Цветогорье все было по-прежнему: и томленье, и безделье, и неприкаянность. И все же одна весть взволновала и поразила Виктора Ивановича. Эту весть передала ему Елизавета Васильевна.
С пчельника приходил Потап, говорил Храпону, будто хозяйский сын Иван приехал в Цветогорье, живет у него в сторожке, ходит по цветогорским цементным заводам, а домой не является, и будто бы Иван приказал Потапу не говорить об этом никому.
— Ну, вряд ли! — усомнился Виктор Иванович. — Мне хозяйка квартиры сказала, что он только на днях уехал из Москвы.
Но на всякий случай утром на другой день он послал на лошади Храпона узнать правду. Храпон ездил на ключ, на пчельник, и Потап признался: Иван Викторович здесь, только не велел сказывать. «Утром уходит, ночью вертается».
Недоумевая и пугаясь, Виктор Иванович сам решил съездить на пчельник. Чем свет он выехал один на бегунках. Караковый жеребец, косясь черным глазом на длинный хлыст, вразмах понес бегунки за город по Татарской улице, еще не совсем проснувшейся: везде еще были закрыты ставни, а женщины, выходя из калиток, широко крестились — по цветогорскому обычаю креститься при выходе на улицу в первый раз утром. Высокие колеса мирно шуршали по немощеной дороге. Женщины долго смотрели вслед, и Виктору Ивановичу было неприятно это любопытство. Он гнал шибко, и за последними домами повернул в сады, мимо Красновой рощи. Сады уже давно отцвели, зелень потемнела, яблоки мирно глядели сквозь темную листву большими глазами. Пахло полынью, прохладной, просыпающейся землей. На мосту через речку сидели солдат и женщина. Женщина, заслышав мягкий стук копыт, перекрылась платком — спрятала лицо.
За садами пошла дорога Мокрой Балкой — долиной с пологими склонами, на которых стлалась яшмовая зелень бахчей. На бахчах маячили серые соломенные шалаши, у шалашей ходили люди, горели костры. Все было полно покоя и тишины. Виктор Иванович, волновавшийся сердито, теперь успокоился. Это утро, эти просторы, этот ленивый дым утренних костров навевали покой.
Въехал в лес, и колеса дробно застучали по обнаженным корням дубов. Солнечные пятна лениво играли по лесной дороге. «Есть ли о чем волноваться?»
Пчельник был у Ясырихи, в пяти верстах от лесной опушки. За маленькой полянкой мелькнул плетень. Виктор Иванович повернул лошадь с дороги к большому, похожему на огромный шатер, дубу, привязал вожжи к стволу и, сбивая хлыстом головки высоких лесных трав, пошел к пчельнику. Он увидал плетень и опять сердито сдвинул брови.
За решетчатыми воротами развернулась поляна с низкими яблоньками, и между яблонь стояли ульи: белые, голубые, зеленые — множество. Слева от ворот маячила небольшая сторожка с одним окошком. Виктор Иванович остановился у сторожки, хлыстом стукнул в окно. Потап тотчас появился на крылечке — всклокоченный, с большими святительскими волосами, Виктор Иванович заметил: Потап сразу испугался.
— Ну-ка, где он? Позови его.
Потап закланялся, заметался.
— Сию минуту.
И побежал в сторону, мимо ульев, к шалашу, что виднелся в дальнем углу у плетня. Виктор Иванович сделал несколько шагов вслед за ним, остановился у верстака, на котором Потап делал ульи и рамки. Он услышал, как Потап испуганным шепотом зашипел во тьму шалаша:
— Иван Викторович! Вставайте! Папаша приехали!
Сонный голос громко спросил:
— Кто приехал?
— Папаша. Идите скорей: зовет.
— Ты сказал, что я здесь?
— Да как же не сказать, коли они уже все знают? Требовают, чтобы вы шли к нему. Зашел бы он ко мне в избушку, а там ваши книжки эти самые, тужурка лежит — тут и не сказал бы, да не скроешь. Идите скорее!
