Им отворила девочка. Она большими пристальными глазами взглянула на Виктора. Они поспешно прошли по коридору, где пахло духами и кофе.

— Анюта, лампу! — крикнула дама и ввела Виктора в темную комнату.

Запах духов, уже знакомых, здесь был сильнее. Виктор протянул руку в тьму, туда, где стояла она. Но в светлом четырехугольнике двери позади них мелькнула фигура девочки. Она куда-то скользнула здесь же, куда-то в темноту, зашуршала спичками. Загорелся огонь, и Виктор увидел тоненькие руки, державшие стекло, потом увидел очень серьезное лицо девочки с большими черными глазами. Стыдом и холодом повеяло на него: «Что я делаю?» Мысли поскакали вихрем. «Дерюшетта!»

Лампа засветилась. Виктор смущенно оглянулся. Дама смотрела строго.

— Раздевайтесь! — приказала она.

Девочка скользнула мимо, к двери, и опять посмотрела на него пристально.

— Раздевайтесь же! Вешайте ваше пальто сюда на вешалка.

Это «на вешалка» резануло Виктора. Он подумал: «Она не русская».

И в том, что она не русская, он увидел оправдание. «Никто не узнает».

Дама сняла уже шубу и теперь стояла возле, поправляя прическу. Она стояла боком к Виктору. Тугое платье стального цвета обтягивало ее — большую, как море. Она подняла руки, чтобы поправить волосы на затылке. Виктор увидел ее остро вздыбившуюся грудь, и судороги прошли по его телу.

— Мы будем пить чай? — тихо спросила она.

Он дерзко подошел к ней и сказал шепотом, требовательно:

— Пожалуйста, не надо!

— Но почему?

— Пожалуйста, не надо чая! — опять настойчивым шепотом проговорил он. Он побледнел. Глаза стали круглыми, как в испуге.

— О, какой нетерпеливый! — засмеялась дама и покачала головой укоризненно.

Он протянул к ней руки, дерзко обнял. Она отодвинулась.

— Нет, подождите! Я желала бы знать, есть у вас деньги.

Он вынул из кармана кошелек и отдал ей. Она подошла к лампе, открыла кошелек.

— О-о, какой вы щедрый!

…Полчаса спустя швейцар, стоявший все там же, у парадной двери, с удивлением посмотрел на студента, пробежавшего мимо него в полузастегнутой шинели, с глазами, дико блуждавшими.

Улица показалась Виктору новой, люди — новые, конки, фонари, дома — все новое. Зимнее небо наседало на землю. Фонари на мосту возле вокзала мрачно качались, и спусковые проволоки на них напоминали веревки.

«Не повеситься ли? Что я наделал! Вот тебе и Дерюшетта!»

Он вспомнил полузакрытые глаза дамы, ее рыхлое, как тесто, тело, ее словечки, которыми она его осыпала в то самое тайное, самое восхитительное и вместе страшное мгновение. Его душил стыд, гнев на себя, хотелось плакать от отчаяния, хотелось остановить любого прохожего и сказать ему обо всем:

— Вот смотрите, какой я подлец!

Виктор остановился на мосту, тоскливо смотрел вниз, на рельсы.

«Не броситься ли?»

Паровичок уже не ходил. Все кругом было пусто. Дул ветер. Фонари качались на столбах. Городовые тоскливо чернели на перекрестках. Всегда Виктор ходил: грудь бомбой, вся фигура — вызов. Теперь — поднял воротник, голову в плечи, словно испуганная черепаха, а глаза сонные, и лень в походке, и душа точно опрокинутый стакан, и ощущение нечистоты во всем теле.

«Вот тебе и Дерюшетта! Мечтать о прекраснейшей, а сам — к первой встречной, очертя голову. Тьфу! Толстая!»

Он сейчас видел, какими жирными отвратительными складками набегает у ней тело на боках, и этот запах он обонял, и эти словечки слышал — тьфу! — насквозь пропитанные странной нечистотой.

«Дерюшетта! Ха-ха!»

Отсюда, из этого вечера, из этого маленького приключения, родилось странное недовольство собой, Красновым, всей окружающей жизнью. Дня три он был как в тумане или не в тумане даже, а вот: будто попал он во что-то грязное, и совестно было и неприятно. Работа повалилась из рук. Но прошло три дня, четыре — и он стал уже спокойнее вспоминать. Опять появилось любопытство и опять что-то зовущее.

Тогда, в первый раз, провожая его до двери, она сказала:

— Приходите ко мне в субботу. Вы сможете остаться у меня до утра.

Тогда эти слова ему показались жесточайшим оскорблением. Неужели он когда-нибудь вернется в эту проклятую комнату?

И вот в субботу, весь дрожа от смущения, Виктор сказал квартирной хозяйке:

— Глафира Петровна, сегодня я, вероятно, не ночую дома. Пожалуйста, не ждите меня. Я пойду в город к товарищу.

И еще десяти часов не было, он отправился к Вильгельмине и всю дорогу вспоминал ее руки и грудь, ее горячее, мягкое тело, и почему-то сладко ныли ноги, набегала обильная слюна.

Утром — опять и содрогание и отвращение.

«Дерюшетта!»

Так разбилась жизнь на два пути: мечты о прекрасной девушке, которая придет когда-то, и жизнь — вот эта женщина, очень немолодая… С проклятиями уходил Виктор от Вильгельмины. Клялся не ходить. Но еще накануне дня, на который она звала, он думал о ней смущенно, уже с улыбкой, уже с напряжением во всем теле. И думал радостно.

А весна шла. Уже переломился март, дни ширились, теплели, загорались солнцем. Парк зашумел новым шумом. Студенты пировали чаще и шумнее. Куда-то ездили большими компаниями и об этих поездках говорили потом намеками, с полуулыбками. И в эти дни наступающей весны Виктор чаще думал о Дерюшетте. Поздними вечерами, когда он возвращался из академии Домой — к Соломенной Сторожке (это были его самые свободные и беззаботные минуты), он мечтал сладко и пьяно.

Как-то вечером он шел по Долгоруковской и уже собирался повернуть в переулок, где жила Вильгельмина. И на углу он увидел: через дорогу прямо к нему идет девушка — в серой шапочке, с серой муфтой в руках. Она шла легко, быстро, и во всей ее фигуре и в походке была радость и задор.

Виктор остановился и на момент забыл себя.

— Дерюшетта!

Девушка оглянулась на него, улыбнулась задорно и пошла дальше по тротуару. Виктор был ошеломлен. «Дерюшетта! Живая!» Девушка шла, не оглядываясь. Он пошел за ней. Он издали видел в толпе только ее серую шапочку и старался не потерять ее из виду. Она повернула за угол, и здесь толпа была гуще. Виктор подошел ближе к девушке и успел рассмотреть ее светлые обильные волосы, ее бледно-розовое лицо. Он даже ощутил ее запах, едва уловимый. Она раз и два оглянулась на него доверчиво и весело, но Виктор оробел, боялся встретиться с ее глазами, нахмурился, отвернулся, и сердце у него колотилось, как барабан. Он ускорил шаг и перегнал ее и так шел минуту или две. А когда оглянулся, девушки уже не было. Он испуганно побежал назад, заботливо всматриваясь в толпу. Девушки не было. Он перебежал на другую сторону, осмотрел ближние подъезды домов.

«Постой! Да была ли она? А может быть, ее не было?» — подумал он.

Он расхохотался вслух над собой, сказал:

— Ну, брось! Иди, куда шел.

И странно, девушка шла с ним. Ее розовое лицо, ее волосы, вся фигура ее — легкая, задорная, хмельная, — даже запах Виктор помнил, — неотступно шли.

Он дошел до знакомого дома, где жила «Вильгельмина Мадер. Корсеты».

«Может быть, не стоит идти? А, все равно. Зайду!»

В этот вечер он почувствовал мучительно: жизнь — одно, думы — другое. О, не нужно бы этих пошлых разговоров и этой особы, не нужно бы ее тела, толстого и мягкого, алчного тела отцветающей женщины! Он просил:

— Помолчи!

Она смеялась.

— Ты сегодня странный. Почему ты закрываешь глаза, когда целуешь меня?

Он просил потушить свет, помолчать. Он закрывал глаза, воображал… воображал, что это Дерюшетта. Вильгельмина потушила свет, почти не говорила. «О Дерюшетта!» Но минута — дама становилась прежней, профессионально-деловитой, и пропадало все очарование.

Уже на рассвете побрел Виктор домой, по снегу таявшему, весь полный истомы и сладчайших дум о Дерюшетте. И этот вечер, и эта ночь были гранью. Дерюшетта приблизилась. Он ее знал, потому что видел ее лицо, всю ее фигуру, знал ее запах, а в моменты объятий, закрыв глаза, он и целовал, обнимал… Дерюшетту.

— Помолчите! Потушите лампу!