— Ну, девка, смотри! — остерегающе сказала Ольга Петровна. — Походит нагайка и по твоим плечам.

Сима глянула на нее через плечо, задорно:

— И пусть походит! Но такой подлости терпеть нельзя. Все министры у нас канальи.

— Тсс! — замахал испуганно Василий Севастьянович. — Тсс! Опомнись! Что ты? В тюрьму захотела?

А Виктор Иванович и Елизавета Васильевна улыбались сдержанно — от слов Симы дуло весенним буйным ветром.

— Все равно невозможно так править страной, — важно и вместе с мальчишеским задором сказала Сима.

— Вот тебя не спросили, как править! — раздраженно пробурчал Василий Севастьянович, и лицо у него стало свекольным, точно понахмурилась туча перед грозой.

Елизавета Васильевна испугалась тучи — отец сейчас закричит, поспешно спросила, чтобы переменить разговор:

— Сколько раз ты была в Мариинке?

— Только два раза и была. «Вий» видела…

— А говорят в Петербурге о новом святом — Серафиме? — спросил Виктор Иванович.

Сима, смеясь, вытерла рот салфеткой:

— Как же не говорят? Даже песенки поют.

И она пропела тонким голоском:

Все захохотали.

— Да уж, откроют мощи! — укоризненно покачал головой Иван Михайлович.

— Святой, с полочки снятой, — оживленно заговорила Ксения Григорьевна. — Намедни к нам приходила богомолка, в Сарове была. «Все, говорит, есть: и келейка, и сенцы, и у-бор-на-я». Ей-богу! Это у святого-то! У-бор-на-я!

— Мама, ты против церкви говоришь, — строго-шутливо сказал Виктор Иванович. — Смотри, не посадили бы тебя в тюрьму, как агитаторшу.

— Будете сидеть вместе с Симой, — подхватил Василий Севастьянович.

— И пусть посадят! Пусть! Только я никогда не признаю Серафима святым. Как это у святого — уборная?

— Ой, последние времена приходят, — вздохнула Ольга Петровна, — последние!

— Ну, до последних времен еще далеко, — с вызовом ответила Сима. — А что действительно для нашего правительства последние времена приходят — это верно.

— Да замолчишь ты? — опять нахмурился Василий Севастьянович.

— Чего молчать? Зачем молчать? Я убеждена, что наше правительство пляшет на вулкане.

— И пусть пляшет, а тебя это не касается. Ты знай молчи!

Он бы поверил, Виктор Иванович, поверил Симе: «Правительство пляшет на вулкане», но у Симы все было задор, мальчишество, именно мальчишество, а не молодость, — вся она была неосновательная. Однако ее слова странно тревожили, как тревожили когда-то слова Токо-токо. Основательны слова Симы? Неосновательны: Симе некуда девать силы, она и шебаршит. Но и свой опыт надо сюда же… проверить надо. Со старообрядцами, конечно, поступают дико и глупо, здесь и говорить нечего. Печать? Печать задушена. Не печатай, не говори… Но социалисты? Сима через два слова в третье говорит о социалистах. Виктор Иванович расспрашивал настойчиво, думал, примерял к жизни, как он знал жизнь. И морщился, недоумевая: как можно быть социалистом?

Республика? Понятно. Свободы? Понятно. Неизвестно, нужна ли республика, но свобода нужна. Ясно.

Через неделю по приезде Симы, утром, Виктор Иванович с отцом поехал в контору. Едва они вошли, Василий Севастьянович таинственно поманил их к себе за стеклянную перегородку.

— Поглядите-ка, господа политики, какую нам конфету ныне поднесли!

Он сердито, тычком подал Виктору Ивановичу телеграмму. Виктор Иванович прочел:

Телеграмма была из Симбирска.

— Кто такой Заборский? — спросил Виктор Иванович.

— Кто?.. Известно кто: ваш любимчик Токо-токо! Все ты виноват, Иван Михайлович! Я говорил: не надо политикана брать.

— Чем же я виноват? Человек Токо-токо — лучше не надо: и разумный и честный.

— Вот сиди теперь с честностью-то! На носу скупка, надо все подытожить, а тут ищи-свищи! Да еще неизвестно, не запутает ли нас в свое дело!..

В этот день за обедом, ибо обед был всегда временем встреч всех со всеми сразу, в этот день за обедом в саду на Сарге все говорили сдержанно, небывало строго, потому что в первый раз так плотно подошла тревога. Ксения Григорьевна все стонала и все допытывала:

— За что же арестовали? Хороший такой человек…

Василий Севастьянович бурчал сердито:

— Известно, за что: за политику. Надо было этого ждать. Язык у него точно хвост овечий: туда-сюда, туда-сюда. Про царя, как про кучера Ермошку, говорил.

— Ну, как сказать! — стремительно вмешалась Сима. — Неизвестно еще, кто выше: кучер Ермошка или царь.

Все поглядели на Симу большими глазами. Виктор Иванович наклонился низко над тарелкой. Сима перестала есть, вызывающе глядела на всех, и во всей ее фигуре была дерзость.

— Что ты, дура? — вполголоса крикнул Василий Севастьянович и почему-то оглянулся по сторонам. — Опомнись!

— Позвольте, папаша, зачем ругаться? — Сима строго поглядела на Василия Севастьяновича. — Разве я неправильно говорю? За что вашего Токо-токо арестовали? За его убеждения. Подождите, и вас арестуют, и вас заставят ходить в господствующую церковь… «А, — скажут, — кулугуры? Вот мы вас!»

Она подняла левую руку и погрозила пальцем:

— Вот мы вас!

— А при чем здесь царь? Царь ни при чем.

— Как ни при чем? Плох хозяин, плохи и приказчики. Если бы вы знали, что говорят про царя в Петербурге…

Василий Севастьянович махнул рукой:

— Ну и пусть говорят, только ты молчи.

— Ой, смотри, девка, обрежут тебе язык! — погрозила Ксения Григорьевна.

— Или на мельнице смелют, вот как Василия Медведева смололи, — подтвердила Ольга Петровна.

— Пусть режут, пусть мелют. Но разве можно терпеть такое издевательство? Вы самая опора государства — староверы, а с вами, как с преступниками, обращаются. На что это похоже?

— Смелют! Смелют тебя на мельнице, Серафима, помяни мое слово! — простонала Ксения Григорьевна.

Сима презрительно усмехнулась, низко наклонилась над тарелкой.

После обеда Виктор Иванович подхватил Симу под руку, повел ее с террасы в сад.

— Ты скажи мне, что с тобой? Почему ты бунтуешь?

— Знаешь, Витя? Надоела мне такая жизнь.

— Да… Но про царя… Ты ведь понимаешь: наши старики пугаются таких слов.

— Один мой папашенька пугается. А остальные сочувствуют. Ты ведь, кажется, меня понимаешь?

— Я, конечно, понимаю. Но надо…

Он замялся.

— Надо помягче стелить? — скривилась Сима.

— Не то. Но кучера Ермошку и царя сравнивать не следует.

— Я и не сравниваю. Зачем обижать кучера Ермолая? Он умнее царя.

— Но, но, но…

— Да, да! Ты не усмехайся.

— Да что, у тебя какие-нибудь факты есть?

— Конечно, есть…

И горячо и запальчиво она рассказала все то, что слышала о царе в столичных студенческих кружках. Князь Тенищев учредил высшее учебное заведение в Петербурге, министры утвердили, а царь написал на докладе: «Такие заведения неудобно устраивать в населенных местах».

— Ты подумай! — воскликнула Сима. — Ты подумай: «Неудобно в населенных местах»! Разве не дурак? Или: смоленское земство постановляет ввести всеобщее обучение, а царь пишет: «Не дело земства обучать народ».

Виктор Иванович шел опустив голову, раздумывая. Сима потрясала руками и головой и говорила, говорила возмущенно и задорно.

— Это надо обдумать, — тихо сказал Виктор Иванович.

— Обдумывать нечего. Все уже обдумано.

— Чего же вы все добиваетесь?

— Как чего? Конечно, конституции.

И опять, как фейерверк, Сима заговорила о конституции: хорошо будет жить, если придут гражданские свободы.

— Тогда необычайно расцветет духовная жизнь народа! — воскликнула она.

Вышли на берег Волги — к самой воде. Оба минутку молча смотрели, как передвигается ее бесконечная сверкающая гладь. Это вечное, непобедимое движение возбудило, как всегда, и подзадорило их. Виктор Иванович выпрямился, повел плечами, будто собрался бороться. Сима забралась на большой камень, и, размахивая руками, принялась читать стихи.