Лекарь Твепало всё унёс проверять и вскоре вернулся. Вид у него был горестный, и он поведал, что государыня отравлена индийским ядом и спасения ей нет. Прибежала боярыня Аграфена. Она рвала на себе волосы и рассказала Ивану Овчине, что привела к государыне два дня назад монахиню Досифею из Воскресенского монастыря. Князь Овчина тут же послал чуть не весь Разбойный приказ искать злодейку. Но за два дня и след её простыл. А к вечеру Елена скончалась в беспамятстве. Колокола в тот вечер благовестили в честь Пасхи. И плачевного звона не было... — Максим умолк и сидел, покачивая головой.

Фёдор тоже молчал. У него не было чувства сожаления: всё заслонило болезненное воспоминание о гибели княгини Ульяны и сына. На руках Елены, он это знал твёрдо, тоже была их кровь. Князь спросил:

   — Что же ты не пытаешь, откуда взялась паломница, чья воля привела её в Москву?

   — Что пытать? У Глинской много врагов. Могла прийти из Дмитрова, из Стариц, из Ярославля — всюду есть обездоленные ею.

   — То так. Но пришла она из Покровского монастыря Суздаля. И не приказные, а досужие люди указали, что за её спиной стояла бывшая княгиня матушка Соломония. Она подобралась к литвинке и отплатила, голубушка, за все горести и страдания.

   — И во благо, — скупо заметил Фёдор.

   — Во благо, — согласился Максим. — А ноне там страсти дикие. Князь Василий Шуйский поднял своих сродников да многих других бояр-князей, дабы захватить престол. Но тут же был схвачен со всеми заговорщиками конюшим Иваном Овчиной. Все они были заточены в каменную яму у Ризположенских ворот. Там и умерли, голодом заморённые. Достали их через две седмицы, так руки, ноги и лики были съедены мерзкими тварями.

   — А что же матушка Соломония?

   — Бог миловал. Пока она в обители молится. Сочли, что за нею нет вины, что вся вина на Шуйских. Их и катовали. А Соломония всё сынка ждёт. Верит, что объявится.

   — Искал я его, две недели в Рязанской земле бродил с сотоварищем. Выведали мы, что в Крымскую орду увели вместе с приёмными матушкой и батюшкой. Да не дождётся, поди, ежели Досифею возьмут. Каты вырвут у неё имя государыни, — вздохнул Фёдор.

   — Как пить дать вырвут. Они это умеют, — согласился князь Максим.

   — А что теперь Иван Фёдорович Овчина? Уж не при государе ли встал за правителя?

   — Нет, голубчик Федяша. Тем события кончины Елены Глинской не завершились, — продолжал князь Максим. — Ещё и девять дней не прошло после её смерти, как великий князь ожёг страшной опалой полюбовника Елены, князя Ивана Овчину-Оболенского. И всё началось с малого. Сказывают, увидел государь Иван за трапезой, как в разговоре с боярином Челядниным Овчина засмеялся. Что уж говорить. Фавориту Елены кощунственно сие было творить. Да ведь и государь оказался не в меру жесток: крикнул он мальчишеским голосом: «Боярин Ванька Овчина смеётся! Он не чтит память моей матушки! Да он и живую её не чтил, всё верховодил над нею!» И государь призвал телохранителей. «Эй, рынды! — закричал он. — В железа его!» Те за спиною великого князя стояли, вылетели, словно стрелы, вчетвером. Под белы руки Ивана Фёдоровича взяли и из трапезной потащили. А Иван-государь вслед рындам кричит: «В земляную его сидельницу! В земляную!»

   — И что ж потом? — спросил Фёдор. У него тоже была обида на Ивана Овчину, да простил.

   — Уж и не знаю, говорить ли тебе остальное, Федяша. Всё, что случилось с Овчиной далее, болью и тебе отзовётся. — Князь Максим опустил глаза. — И как это так путано судьбы людские переплетаются, разве что только Богу ведомо.

   — Говори, князь-батюшка. Я ведь не мамка чувствительная. К тому же не от тебя, так от других услышу.

   — То верно: земля слухами держится. Ан что-то оборвётся у тебя внутри, Федяша, как выслушаешь.

   — Там уж рваться нечему.

Князь Максим выпил воды и продолжал:

   — Сказывают, что весть об опале князя Ивана Овчины дошла до вернувшегося из военного похода по случаю зимы воеводы Алексея Басманова. Он ведь твой побратим?

   — Так, князь-батюшка.

   — И кто-то принёс ему сию весть, может быть сынок Федяша, который тогда уже в Кремник часто бегал. Да суть не в том, от кого весть пришла, а как принял её Алексей Басманов. Собрался он мигом, примчал на коне к великокняжескому дворцу и к стражам: «С государевым делом я! Не мешкая пропускайте!» Стражи, однако, остановили отважного воеводу волею князя Василия Шуйского, который стал в эти дни правителем державы. Не пустили его в палаты. Но сам Шуйский вышел к Басманову. «С чем ты, воевода, рвёшься к государю?» — спросил Василий. «Кровное у меня дело, батюшка-князь, кровное! — стукнув себя в грудь, ответил Алексей. — Токмо государю и решать, чему быть!» Проницательный, умный Шуйский увидел в глазах Басманова некую муку, молвил: «Идём к государю, но при одном условии: говорить с ним будешь при мне». — «Тайны в моём молении нет», — ответил Басманов. И вот он, сказывают, стоит перед великим князем. Тот сидит на троне, ему там спать можно — так просторно. Басманов подошёл совсем близко и в ноги упал. «С чем ты пришёл, воевода? Слышал я, что ты славно бьёшься с ордынцами. Ежели о них речь, говори», — велел Иван. «И о них скажу, батюшка-государь. Но прежде выслушай мою мольбу». — «Сие занятно. Ну говори». — «Ведомо мне, что супротивник твой князь Овчина-Телепнёв в железа взят и в земляную сидельницу брошен. Так то поделом ему. Я же молю тебя о милости: дай мне волю должок тому поганцу вернуть». — «Велик ли должок-то?» — спросил государь. К нему подошёл князь Шуйский и что-то пошептал на ухо. Иван кивал головой. Потом Шуйский отступил от государя, и он, насупившись, строго сказал: «Велю вернуть свой долг сполна. Ты мне любезен, воевода. Как вернёшь долг, приходи, поделись...»

Колычев вставил слово:

   — Выходит, Алексей просил о помсте князю Овчине за жену Ксению. Она ведь, сердешная, вскоре после родов умерла. Господи, как Алёша любил свою незабвенную Ксенюшку! И что же с нею сделал злочинец князь?

   — Обманул он Басманова, взяв в заложницы жену Алёши, когда он был у тебя в Старицах, и вместе с дядюшкой его Михаилом много дней держал в ледяной клети. Там она и заболела чахоткой, кою в народе падуницей называют.

   — Господи, ну право же злодей! До меня тех слухов не дошло. И как же Алёша отплатил свой долг?

   — Не знаю, как сие назвать. Но три недели каждый день Алексей Басманов приносил к земляной яме пищу князю и выливал её на голову, бросал на землю. Куда угодно, но все эти три недели князь не получил ни маковой росинки. И воду выливал ему под ноги. Да приговаривал: «Вот после сорочинской каши запей водичкой. Да вспоминай почаще дворянку Ксению Басманову, которую держал в ледяной клети». Князь Овчина не просил у Басманова милости, знал, что за такую жестокость грешно прощать. Но и крошки пищи с земли не поднял, не подобрал. Гордый был князь Овчина. Её поедали мерзкие твари, которые во множестве водились в земляных норах и выбегали, когда пахло едой.

   — Господи, Алёша, зачем ты чернил свою душу! — воскликнул Фёдор. — Ты вправе был отомстить ему за злодеяние, но не так. Ты ведь и сам извергом станешь!

   — Я не ведаю, может, ты и прав в чистоте душевной. Но у Алёши накопилось столько боли и ненависти, что он должен был их выплеснуть, ибо сам бы сгорел в том. Через двадцать восемь дней сидения князь Иван Овчина скончался от голода и холода. А государь принял Басманова и похвалил его за усердие.

Боярин Фёдор и князь Максим долго молчали. Каждый переживал страдания Басманова по-своему. Но Фёдору они были понятнее. Ведь доведись ему повстречаться с князем Василием Голубым-Ростовским, вряд ли он стал бы вести с ним богоугодные речи о спасении души грешника. Он бы пошёл на него с палкой, с голыми руками против его сабли и уничтожил бы злодея, лишившего его самого дорогого в жизни. Молчание затянулось. Князь Цыплятяев первым нарушил его:

   — А у тебя-то как, друг мой сердешный? Где княгиня Ульяна с сынком? Или в Старицах сгинули, куда князь Василий Голубой-Ростовский ходил катовать?