Фёдору было очень важно знать, кто такие были отцы Зосима и Герман-Авва, отважившиеся сто с лишним лет назад прийти на дикий остров и основать на нём святую обитель. Любознательность привела Фёдора к соборным старцам, хранителям монастырских летописей. И он узнал, что Зосима из тех мест, откуда пришёл сам, — из Заонежья. Родился в селе Толвуя на берегу озера. В молодые годы пришёл в новгородский Антониев монастырь и постригся в монахи. Да замыслил вскоре поставить свою обитель и ушёл на мало кому ведомый Соловецкий остров. Там встретил Авву-скитника и уговорил его основать монастырь. Начали с того, что срубили церковь Преображения Господня. Как возвели храм, обнесли его острокольем. Устроив общежительство, Зосима и Герман-Авва год за годом умножали братию. И тогда новгородский епископ Иона прислал им в игумены некоего Павла. Но тот пришёлся не ко двору и через некоторое время сбежал из обители от тягостной жизни. В трудный час Зосима встал на игуменство. С Кольской земли явилась ватага самоедов-язычников. И было сказано монахам, чтобы они убирались с острова. Вожак говорил:
— Не уйдёте добром, злых духов напустим, стрелами побьём. Земля здесь наша, и духи наши тут живут.
— Зачем сердишься? — миролюбиво спросил вожака Зосима. — Пусть ваши духи здесь обитают, мы их тревожить не станем. Люди Великого Новгорода вам будут любезными соседями. Потому давайте жить в мире. Мы покажем вам наших святых духов.
Слова Зосимы понравились лопарям, а ещё больше им пришлось по душе монашеское угощение. И уплыли они на своём коче[32] умиротворённые. Да вскоре же по зимней поре уехал отец Зосима в Новгород, дабы попросить горожан о помощи и чтобы дали грамоту на земли под монастырь. И было вече, кое единым духом сошлось на том, чтобы Соловецкий остров и острова Анзерский, Большой и Малый Заяцкие и Муксалма — все были под рукой Зосимовой обители. На что и была выдана игумену грамота за печатями епископа, посадника и воеводы. Сказывали, что лишь Марфа-посадница не благоволила к Зосиме, но испугалась его чудотворной силы и взмолилась, чтобы он пришёл в её палаты к столу. Зосима понял, что она позвала его не от чистоты душевной, а с корыстью. Он прибыл на место, осмотрел гостей и заплакал.
— Что ж ты горюешь? — спросила уязвлённая Марфа.
Зосима встал, подошёл к Марфе и тихо произнёс:
— Вижу бояр твоих корыстных обезглавленными. — С тем и покинул палаты Марфы Борецкой.
Спустя несколько лет великий князь всея Руси и царь византийского закона Иван Третий казнил этих бояр за крамолу и отход к Литве. Фёдор помнил то событие по рассказу отца. Да и как не помнить, ежели Марфа Борецкая подняла новгородцев на смуту и были убиты многие невинные люди, кои преданно служили Ивану? Среди убитых был боярин рода Колычевых.
Рвение Зосимы в обустройстве Соловецкого монастыря дало хорошие плоды. Но их пожрал огонь пожара, случившегося в правление того же Ивана Третьего. Сгорели храм, кельи, трапезная, хозяйственные службы. Всё надо было начинать заново. Осталась молва, что сожгли монастырь разбойные людишки, коих за леность и непочтение канонам православия не взяли в монастырь.
В те же дни, как почтили память преподобного Зосимы, Фёдор пристал к работным людям, коих держали монахи, и взялся за плотницкое дело по обету. Он уже решил принять схиму, но не добивался того настырно, с уважением подошёл к монастырскому уставу. Постриг по тому уставу совершался через год после волеизъявления. Сильный духом, Фёдор одолел и этот тяжёлый год. Тяжёлый потому, что Фёдор сам изнурял себя непосильной работой. И всё-таки он находил время прислушиваться к монастырским беседам, к рассказам паломников о том, чем жила Москва.
Шёл пятый год правления Елены Глинской. Уже не осталось в живых ни одного явного престолонаследника, кроме отрока Владимира Старицкого. На троне надёжно восседал юный Иван Четвёртый. Держава жила мирно. Но спокойная жизнь в стольном граде могла быть только лишь во сне, да и то не у всех москвитян. Правительнице постоянно казалось, что вокруг великокняжеского двора плетутся заговоры, совершаются измены, что бояре только и ищут повода расправиться со всеми Глинскими. Что ж, у правительницы были причины беспокоиться. И вскоре московская жизнь заколыхалась, как море под штормовым ветром.
До Соловецких островов сие колыхание докатилось в те же дни, как открылось судоходство по Белому морю. На первом же коче прибыли в Соловецкий монастырь многие паломники, и, как всегда, добрая половина их были москвитяне. Они привезли полные короба вестей, а главной из них была весть о том, что правительница России, мать малолетнего государя Ивана отравлена злодейской рукой. И доставил эту весть князь Максим Цыплятяев, давний супротивник Глинских, к тому же тайный недруг покойного князя Василия. Колычев знал князя Цыплятяева и часто встречался с ним, когда служил при Соломонии. Князь Максим был в числе почитателей великой княгини и, сказывали, любил её. Тому можно было поверить по той причине, что многие из придворных вельмож влюблялись в красавицу Соломонию Сабурову.
Фёдор не выходил к заливу Благополучия встречать коч с паломниками. По воле случая столкнулся с пятидесятилетним князем Максимом во время вечерней молитвы перед трапезой. Худощавый, с цепкими карими глазами, в простом суконном кафтане, Максим никак не походил на князя, а был схож с торговым человеком, прибывшим в северный монастырь замаливать грехи. Но грехов за князем не было, и он ушёл из Москвы подальше, чтобы не сгореть в огне опалы, коя обрушилась на московских вельмож после смерти Елены Глинской. Когда творили молитву перед вкушением пищи: «Отче наш, очи всех на Тебя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзиши Ты щедрую руку Твою и исполняши всякое животное благоволение...» — с последними словами Фёдора тронули за плечо, и он услышал знакомый голос:
— Боярин Федяша, рад видеть тебя во здравии.
Фёдор повернулся и лицом к лицу встретился с князем Максимом Цыплятяевым. И уже хотел крикнуть: «Княже Максим!» — но тот успел прикрыть Фёдору рот рукой.
— Нишкни! — Сам ласково улыбнулся.
За трапезой князь и боярин сидели рядом, но и словом не обмолвились, лишь любезно посматривали друг на друга. А после трапезы, как уйти на покой, ещё при свете солнца, лежащего на окоёме острова, Фёдор увёл князя в келью, срубленную своими руками, усадил на лавку и попросил:
— Поведай, князь Максим, о московской жизни. Многое, поди, накопилось, как я ушёл из мира?
— Скажу для начала одно: порадуйся, Федяша. Совсем недавно преставилась Елена Глинская.
— И порадовался бы, да грешно.
— Полно, Федяша. Ушла из жизни чёрная душа, кою, поди, прямым ходом в адово пекло отправили.
— Что с нею стало?
— Всякое говорят.
— Поведай всё кряду.
— Поведаю, друже. То тебе нужно знать. — Князь помолчал и тихо продолжал: — Лихое дело закружилось в Москве, Федяша. Да всё передаю тебе со слов князя Михаила Тучкова, который был при дворе в почёте. Сказал он, что накануне Пасхи в государевых палатах собрались гости и пир был горой. А как все упились, к Елене подошла мамка великого князя боярыня Аграфена Челяднина, да и говорит ей: «К тебе, матушка-государыня, паломница Досифея просится. Сказывает, вернулась от Гроба Господня из Иерусалима и подарок тебе принесла». — «Пусть завтра придёт», — ответила Елена. Аграфена же на своём стояла: «Прими ноне. В ночь ей в Воскресенский монастырь вернуться надо». Тут гости прощевание затеяли, великому князю ручку целовали: сумятица, толчея. Елена и велела странницу привести. Та за дверью Золотой палаты находилась. Вошла, низко склонившись, вся в чёрном, на княгиню ласковые глаза подняла, улыбнулась, словно лучом солнца осветила, достала из-под мантии пелену, жемчугом шитую, и подала Елене: «Тут тебе, матушка, яичко от Гроба Господня и просвира из храма Преображения Господня». Елена приняла дар и вместе с пеленой убрала в карман далматика. Сказывал Михаил Тучков, что она спрятала просвиру и яичко в опочивальне за образом Божьей Матери да и забыла. А через два дня, утверждал Тучков, ранним утром, как Елена молилась, Богородица ей напомнила о даре от Гроба Господня. Елена достала подарок монахини да и съела в одиночестве. Потом позвала боярыню-чесальницу. Та ей косу взялась убирать, а Елена в увядание на глазах чесальницы пошла. Испугалась боярыня. «Матушка, аль немочь пришла?» — спросила она. «Зови лекаря да князя Овчину», — ответила, собравшись с духом, Елена, сама голову на грудь уронила. Лекарь Твепало прибежал сей же миг. Явился и князь Овчина. Елену раздели, осмотрели, лекарь слюну взял на проверку. А Иван Овчина скорлупу от яичка и полпросвиры нашёл. Пришла мать Елены, княгиня Анна, а как увидела скорлупу и кусок просвиры, воскликнула: «В них смерть таилась!»
