В рассветной дымке полусотня въехала в Кудрищево. Мучительные размышления Басманова прервались. Григория и Алексея встретил сельский тиун[10] Роман, которого загодя предупредил гонец Скуратова. Он привёл путников в тёплый просторный дом и со всей семьёй захлопотал вокруг них. Сыновей он отправил разводить на постой воинов полусотни. Басманова и Скуратова Роман ввёл в чистую горницу. Тиун был наслышан о главном опричнике царя Ивана и встретил его так, как не встретил бы отца родного. В горнице приезжих ждала обильная трапеза с баклагой хлебной водки. За долгую ночь, проведённую в пути, они проголодались. Да и сугрев был нужен. Потому и начали они трапезу, выпив по кубку русской водки. Хмельное сняло усталость, в груди разлился огонь, и Григорий Лукьянович счёл, что теперь самое время изложить Басманову царский приказ. И, не забывая о пище, о закусках, Малюта повёл разговор:

   — Ты, Алексей Данилыч, не сетуй на меня, что сразу не выложил тебе на ладони царскую волю. Там, в слободе, ты бы батюшке в ноги пал, дабы не брать на плечи тяжкий крест, который выпало нести тебе и мне. А суть повеления Ивана Васильевича проста и человечна. Да и понятна каждому, кто любит батюшку-царя. Ты знаешь, Алёша, что ноне нет на Руси пастыря церкви. Сидит он в Отроч монастыре, упрямец. Уж как к нему был милостив государь, как лелеял своего духовного отца! До него же троих государь из церкви метлою вымел. И даже когда Филипп повёл встречь[11] ему, он всё ещё его по головке гладил. И вот тебе на, нет чтобы попросить у государя прощения за злобные наветы, за чернение имени истинного престолонаследника, он молча согласился укрыться в монастырской сидельнице. Какая неблагодарность... — Скуратову показалось, что Басманов не слышит его, сидит, угнув голову в стол, и он повысил голос: — Ты слушаешь меня, Алексей Данилыч? Я ведь с тобой говорю, а других тут не имеется.

   — Слушаю, слушаю, Григорий Лукьяныч, — отозвался Басманов и потянулся к кубку. — Ты продолжай, а я ещё для сугрева...

   — Так вот я и говорю, — твёрдо повёл речь Скуратов. — Отца церкви на Руси нет, а государю Ивану Васильевичу нужно пастырское благословение. Без него царь-государь не может судить мятежный Новгород за крамолу. Ты понял это?

   — Понял, понял, Лукьяныч, — ответил Басманов, полосуя ножом кусок говядины.

   — Слава Богу, что понял. А мне бы волю, так я бы и без пастыря всех крамольников в Волхов с камнями на шее сбросил. — Малюта тоже пригубил хмельного, квашеной капустой закусил и продолжал с мягкостью в голосе: — Ты же, Алёша, старый друг митрополита, тебе и велено государем идти к нему за благословением. Тебе, а не мне. Меня-то он и на порог сидельницы не пустит.

Малюта смотрел на Алексея ласково. Попробуй скажи, что он не сочувствовал Басманову. А тот задыхался от гнева.

«Ведь знаешь же, сукин сын, что сие благословение калёным железом не вырвешь из пастыря! — словно гром прогрохотал в душе у Алексея. — Да и не стыдно ли просить благословения у отчуждённого с трона церковной власти человека? К тому же с амвона Благовещенского собора принародно пославшего царю-аспиду анафему и проклятие?» Но, чтобы скрыть душивший его гнев, Алексей схватил глиняную баклагу, налил себе зелье и на одном дыхании выпил. Всё молча. Гнев схлынул, но сдали нервы, хмельное взяло волю. И Басманов громко засмеялся, аж слёзы просочились.

   — Ну и хитёр же ты, Григорий Лукьяныч, ну и хитёр! Поймал сокола на крючок с бечевой. Да ведь то сокол! Он и бечеву оборвёт и крючок унесёт. Ты что думаешь, после всего содеянного над митрополитом он выложит мне на блюде благословение?

   — Конечно, выложит. Ты всё сумеешь красно сказать ему. Потому тебе сей тяжкий крест и поручил царь-батюшка нести. Тебе, отменному воеводе и побратиму Филиппа. Ну как он может тебе отказать, ежели вместе проливали кровь за Русь-матушку? Да и козырь у тебя есть. Ты ведь ему за благословение свободу, царём жалованную, принесёшь.

Алексей Басманов посмотрел на Малюту Скуратова свинцовой тяжести взглядом. Малюта замечал за Басмановым такое явление. В зверя превращался сей покладистый царедворец и его сподвижник по опричным делам.

   — Ну-ну, Алёша, погаси в себе дьявольские страсти, — миролюбиво сказал Малюта. — Мы ещё не в Отроч монастыре. Охолонись, подумай, за сына порадей, и всё будет чинно. Ты ведь любишь Федяшу-то. Да и как не любить их, кровных! Я ведь тоже за своего Максима порой на душу грех беру. Вот и пойми, что без благословения и нам и им конец. И в святцы не надо смотреть. Вот ведь какая потеха нам светит, — закончил Малюта и засмеялся.

Так и не ответив Скуратову, пойдёт ли он к митрополиту Филиппу выколачивать из него благословение царю, Алексей встал из-за стола и полез на полати, где облюбовал себе место для сна. А пока Басманов поднимался в запечье на верхний полок, Малюта всё ещё посмеивался, похоже, чему-то своему. Но смех его звучал по-иному, чем у Басманова, в нём была уверенность, убеждённость в том, что Алексей Данилович исполнит волю государя лучшим образом. Скуратов понимал, что закопёрщику опричнины Басманову просто некуда деться. Он повязан с опричниной и царём Иваном Грозным насмерть. И потому, чтобы продолжать жить и вкушать блага жизни, Басманову остаётся одно: безропотно, с весёлым смехом, с улыбкой на устах, как это было все минувшие годы опричнины, исполнять любое приказание государя. Даже если бы царь повелел Басманову лишить жизни своего любимого сына за крамолу, за клятвопреступление. «И ничего ты не поделаешь, Алексей Данилыч, не восстанешь, гневными глазами не сверкнёшь», — оборвав свой смех, подумал Малюта Скуратов. И всё-таки на сей раз главный подручный царя Ивана Грозного ошибался.

Поднявшись на полати и уткнувшись в изголовницу, набитую сеном, скрипя зубами, Басманов крушил свою опричную жизнь, которая толкала его на новое, небывалое в церковной жизни Руси злодеяние, задуманное царём против главы русской православной церкви, против его боевого побратима молодости Фёдора Колычева в миру, с которым вместе проливали кровь в сражениях с татарами на реке Угре. «И пусть всё горит синим пламенем, но я не буду добывать из тебя, Федяша, благословения царю-аспиду», — заключил свои размышления Алексей Данилович.

Пролежав больше часа и уничтожив все «мосты» за собой, Басманов медленно, но упорно выходил на иную стезю жизни. Услышав храп Малюты, он осторожно спустился с полатей, надел кафтан на бобровом меху, припоясался саблей, зашёл на кухню и наказал тиуну Роману:

   — Скажи Григорию Лукьянычу, как проснётся, что я уехал в Отроч монастырь Тверской, где и ему должно быть.

   — Исполню, батюшка боярин, — ответил с поклоном тиун.

   — Теперь же подними моего стременного Анисима. Нам в путь пора.

Спустя полчаса боярин и стременной уже погоняли отдохнувших самую малую толику коней. Басманов спешил. И уже думал о том, как встретит его побратим Федяша, перед которым он был грешен, аки дьявол.

Днём мороз ослабел. В пути Алексей и Анисим остановились после полудня в какой-то деревне, нашли лучшую избу, попросили хозяина накормить их и коням дать корма, отдохнули пару часов и, расплатившись серебром, отправились дальше. В полночь путники добрались до Отроч монастыря. Их впустили за ворота не мешкая, как только Алексей сказал:

   — Открывайте! Мы опричные служилые с государевым делом. — Въехав на монастырский двор, Басманов приказал найти опричника Степана Кобылина. — Будите его батогами, ежели что, не то я ему правёж устрою.

Привратники исполнили волю Басманова покорно и быстро. Правда, до батогов дело не дошло, потому как от Степана им досталось и матюков и пинков. Но к Басманову он прибежал, словно дворовая собачонка к строгому хозяину.

   — Батюшка-воевода, Стёпка готов служить тебе. Укажи, кого бить, кого на правёж тащить.

Басманов горько усмехнулся: «Вот такая у царя гвардия. А ещё любви от народа ждёт».