Ночевали Фёдор и его воины в Коломне. А на другой день, опять же до света, ушли на Зарайск. На добрых конях — полдня пути, ежели не повстречается на дороге ордынская разбойничья ватажка. Да Бог миловал: не встретились басурманы. Но Зарайская земля была разорена. И случилось сие совсем недавно. Деревни перед Зарайском ещё дымились от пепелищ сожжённых хат. Вокруг них ходили-бродили старики и старухи. И ни души из молодых россиян. В одном полувыгоревшем селении Фёдор спросил согбенного старика, сидевшего близ пожарища на колоде:

   — Дедушка, кто тут зверем погулял?

   — То Ислам-Гирей вольничал, супостат. В Луков день, сынок, — ответил дед.

Фёдор вспомнил, что Луков день был седьмого сентября. Ноне десятое. Вновь спросил деда:

   — И в полон всех угнали? Да не было ли у твоих сродников в эти дни пришлых?

   — Кому быть? Я уже с лета одинок, словно перст. Горе затуманило глаза. И почему это меня пощадили? На муки разве...

Зарайск тоже лежал в пепелищах. Многие жилища ещё пламенели, потому как ливень помешал им сгореть в одночасье. В центре Зарайска сохранилось десятка два домов, стоявших особняком и окружённых высоким частоколом. Было ещё светло и солнечно. И Фёдор подумал, что у него есть время расспросить уцелевших горожан о том, что его интересовало. Он обошёл дом за домом и спрашивал, кого встречал:

   — Не было ли у вас кого из пришлых с малым дитём?

Чаще всего ответ был один:

   — Не было, да и не помним. Уж такая беда свалилась...

Два дня Фёдор, Донат, Никита и Антип бродили по Зарайску, обошли все дома, землянки, омшаники, расспрашивали всех, кто остался в городе, но впустую. И Фёдор подумывал уже о том, чтобы покинуть спалённый город. Только не знал, куда двинуться: то ли на Серебряные Пруды, то ли на Переяславль-Рязанский. «И они, пожалуй, разорены татарами», — решил он.

Наступила третья ночь, кою они проводили в Зарайске. Воины спали в уцелевшем овине на окраине города с его восточной стороны. Фёдор, укрывшись попоной, сидел на жердях за овином, смотрел на отдалённую рощу. Её освещала полная луна, и роща трепетала берёзовой пожелтевшей листвой. Зрелище зачаровало Фёдора. Но вдруг он увидел не менее интересное: под кронами деревьев вспыхнул огонёк, разгорелся и там запылал костёр. Фёдора потянуло на этот огонь, и, оставив попону, он направился через поле к роще. Вскоре он увидел, что возле костра сидели двое. Чтобы не напугать их, Фёдор запел:

У костра услышали Фёдора. Кто-то встал, шагнул навстречу. Фёдор уже был рядом, сказал:

   — Мир вам, селяне.

Перед Фёдором стоял дед, ещё крепкий, кряжистый, в нагольном кожушке, в шапке. В руках — топор на длинном топорище.

   — Коль сам с миром, иди к огню, — отозвался дед сурово.

Фёдор подошёл к костру, возле которого сидела старая женщина и пододвигала, прилаживала к огню горшок с репой.

   — Бедуете, матушка?

   — Бедуем, сынок. — Она посмотрела на Фёдора очень внимательно. — Вижу — не нашенский. Ищешь кого?

   — Ищу, матушка. — Фёдор присел на корточки.

   — Ноне никого не сыщешь. Всех басурманы угнали в полон, — разговаривая, она не спускала чёрных глаз с лица Фёдора и, казалось, заглядывала ему в душу. — И нас бы тут не было, да по орехи ходили в лес.

   — Я суздальских ищу, — тихо сказал Фёдор.

   — Вон что! И сам суздальский? — спросила старуха.

   — Из тех мест, — ответил Фёдор.

   — Прохор, — позвала она деда, — наши-то чьи были?

   — Чего раны бередишь, Ефросинья? Что проку, чьи? Ноне их всех в татарву гонят. — Прохор сел к костру, уставился в огонь, явно не желая вести разговор.

Фёдор почувствовал в том некий умысел. Не хотел дед делиться с чужим человеком чем-то сокровенным. И Фёдор подумал, что ежели не внушить доверия, то уйдёт ни с чем. И рискнул открыться:

   — Беда с моими близкими случилась, дитя-сыночка тати скрыли. И сказали мне люди добрые, что они на Зарайск ушли.

   — Эка поруха, — отозвался дед и повернулся к Фёдору, задетый за живое и готовый уличить его во лжи: — Токмо Маняша с Андрейшей того не сделали. Ихнее дитя было. Они и хату тут поставили, а тати гнезда не вьют. Вон их пепелище за рощей. — Большим заскорузлым пальцем дед показал за спину. — И приветливы были.

   — Ты, Проша, правду сказывай, — заметила Ефросинья. — Маняша-то сухостойной показалась нам, грудью дитя не кормила. Дам ей молока, она разведёт на нём толокна, в тряпицу положит, малец и сосёт.

Фёдор тяжело вздохнул. Понял он, что дитя у той пары было чужое. Да что толку теперь, коль оно в татарщине. Но допытывал своё:

   — Матушка, а сколько тому мальцу времени?

Она ответила бойко, потому как бабьим опытом знала:

   — Вот у нас корова на великую пятницу отелилась, ещё и молозиво не сошло, они и явились в ночь. Мальцу и недельки не было, пуповинка ещё не подсохла. Ноне мой денёк — преподобной Ефросиньи. Тут и отмеряй времечко.

Фёдор праздники и счёт хорошо знал. Выходило, что дитяти всего пять месяцев.

   — А как Маняша звала сынка?

   — Всё про Гришаню ворковала.

Фёдор почесал затылок, головой помотал.

   — Нет, не нашенский. И право, ваши знакомцы не были татями, — согласился Фёдор. Сам же подумал: «Он, княгинюшка-то о Грише бредила». Фёдор снял с пояса кису, достал серебряный рубль, подал Прохору:

   — Возьми на хозяйство, дедушка. — Ефросинье же поклонился: — Спасибо, матушка, сняла маету. — С тем и удалился.

Он шёл и думал, что вернётся в Москву с печальной для великого князя вестью. А через многие годы Фёдор услышит немало скорбного и невероятного о делах и подвигах благородного разбойника Кудеяра. О том Фёдору поведает паломник в Соловецком монастыре. Андрейша — так звали паломника — скажет, что тот Кудеяр есть истинный наследник русского престола, Рюрикович, князь Григорий, сын Соломонии.

Вернувшись в стольный град, Колычев не скоро увидел государя. Великий князь и великая княгиня совершали поездку по дальним монастырям Тверской земли. Неделю-другую Фёдор пребывал на подворье у братьев и заскучал без дела. Ульяша чуть ли не каждую ночь снилась. Днём и вечером думы о ней одолевали, любовь-тоска сердце точили. Да и матушку с батюшкой хотелось повидать. И отправился Фёдор в Разрядный приказ, дабы отпроситься у главы приказа боярина Бориса Горбатого в Старицы. Он же сказал:

   — Иди к конюшему Фёдору Васильевичу. Ты в его власти.

Конюший Фёдор Овчина-Телепнёв — высокий, дородный, борода грудь закрывает, глаза карие, с хитрецой — прищурив один глаз, спросил:

   — Какая нужда приспела? Вот вернётся государь и решит, быть ли тебе свободным. Ты по его воле где-то пропадал.

   — Мне бы в Старицах только денёк побыть, матушку проведать.

   — А я за тебя в немилость? Уволь, батюшка.

Фёдор не хотел обострять отношения с конюшим, знал, что себе в урон.

   — Спасибо, боярин, вразумил. — И, поклонившись, покинул дворец.

Осень уже набрала силу. Фёдор вышел на Соборную площадь под моросящий с утра дождь. Всё вокруг было серое, неприветливое. Он и подумал, что надо бы заглянуть к Алексею Басманову на Пречистенку, но вспомнил, что Алексей на Оке, в сторожевом полку, и опять добавилось досады. Хмурые москвитяне шли в соборы к обедне. И Фёдора потянуло в храм. Но вспомнил, что многажды пытался увидеть старца Вассиана Патрикеева, и отправился в Чудов монастырь. По поручению митрополита Даниила Вассиан и богослов Максим Грек в эту пору переводили и переписывали православные книги греческого закона. Да вскоре же случилась большая свара. Архиереи, коим митрополит поручил прочитать и проверить переводы, нашли в них исправления текста, запрещённые законами церкви. Вассиана и Максима обвинили в ереси, им грозил церковный суд. Для Даниила это был большой повод взять в хомут гордого и независимого Вассиана, а с ним и вольнолюбивого Максима, которые совращали с праведного пути верующих. Оба «еретика» стояли во главе нестяжателей и потому были ненавистны Даниилу, ярому стороннику и покровителю иосифлян. К тому же в душе у Даниила таилась к Вассиану жгучая ревность. Был прежний князь Василий Патрикеев всё ещё близок к великому князю, приходил, когда вздумается. И даже в опочивальню по ночам наведывался. Поучал его во многом, науськивал на то, чтобы государь своим указом повелел отобрать у церквей и монастырей земли, где трудились смерды, а не монахи и не церковнослужители. Государь, однако, пока ничего не отнял ни у церквей, ни у монастырей. «Да кто может предвидеть его будущие побуждения», — размышлял Даниил и потому торопился упрятать ненавистных нестяжателей в монастырские каморы, под присмотр строгих игуменов, а по правде — бросить их в зловонные хлевины, из коих ещё не удавалось выбраться живым ни одному достойному россиянину.