В обители уже всё было в движении. В храме горели свечи, по двору бегали служки, молодые монахи, поставленные на послушание, — жизнь шла своим чередом. Скуратов послал Митяя Хомяка за караульщиком митрополита Степаном Кобылиным. Тот прибежал, как гончий пёс на зов хозяина. Да было отчего проявлять прыть. Одолевал его заячий страх с той самой минуты, как замкнул в клети митрополита боярина Басманова. Подбежав к Малюте, Степан выдохнул с ходу:
— У нас тут страсти великие случились, батюшка-воевода. А всему порухой боярин Басманов.
— Где боярин?
— В том и суть, батюшка. Примчал он вчера поздним вечером, меня за грудки схватил и велел вести к опальному. Отвёл я его, отчинил камору, ждать собрался, думаю, выскочит сей миг от смраду. Ан нет, он как нырнул в камору, так в ней и остался, а мне повелел закрыть его на все замки.
— И ты закрыл?
— Так и было. Да на том не кончилось...
— Хмелен, поди, боярин явился?
— А ни в одном глазу. Уж мне ли не знать ту породу!
— И что же он учинил?
— С вечеру в каморе было тихо. Нас семеро возле дверей слушали. Мы ведь жизнь митрополита оберегали. К ночи там началась возня, треск, стук. Потом возле двери шевеление. И догадались мы, что боярин со своей стороны к двери заплот приставил. Вот те крест, батюшка. — И Степан перекрестился.
— А к чему?
— Того не ведаю. Одно мы подумали, что он иной путь искал, дабы убежать с владыкой из каморы.
— И он убежал? — ощутив страх, спросил Малюта.
Степан улыбнулся своим жеребячьим лицом, зубы, как у коня, показал. И даже за рукав кафтана тронул Малюту.
— Ан нет, батюшка-воевода. Мы всю камору в хомут взяли. Там и мышь не убежит. И досель стражи стоят.
И вновь Малюте стало зябко от набежавшей мысли: «А что как скаженные живота себя лишили? Ведь опять с меня спрос».
— Веди к опальному не мешкая, — велел Малюта.
И Кобылин потрусил впереди Скуратова, повёл его в глубь двора, к рубленому низкому строению.
С того часа, как Алексей Басманов прискакал в Отроч монастырь и вошёл в смрадную хлевину к митрополиту, прошло более полусуток. Подступив к Филиппу, Алексей упал ему в ноги и, склонив голову на колени .митрополита, замер в молении и причитаниях.
— Милосердный владыка, прости и помилуй чёрного грешника, — повторял многажды Алексей. — Прости и помилуй. Я пришёл избыть с тобою последние дни и часы бытия, не отторгай меня.
Но Филипп молчал и за долгое время, пока Алексей стенал, не проявил никаких признаков жизни. И Алексея охватило беспокойство: да жив ли владыка? Он поднялся на ноги, взял светец и поднёс его к лицу Филиппа. Басманов увидел, что Филипп сидит с открытыми глазами и дышит. Но глаза были далеки своим взором от каморы, от всего того, что окружало митрополита, и Алексей испугался: уж не рехнулся ли Филипп? Этот отрешённый от всего земного взгляд владыки, эта закостенелость всего тела — всё говорило, что Филипп пребывает в беспамятстве. И Алексей попытался облегчить его страдания. Он принялся освобождать руки и ноги митрополита от цепей, которые стягивали его по стене и по полу. Он нашёл в углу кулебу, нечто похожее на молот и топор — и, взяв её в руки, выбил из стены скобы, кои удерживали руки и костыли, крепившие цепь на плахах у ног. Сам он не спускал глаз с Филиппа, опасаясь, что, освобождённый, тот упадёт. Но нет, митрополит по-прежнему сидел закостенев. Алексей положил руки Филиппа ему на колени и принялся открывать замки цепей на запястьях. Но разомкнуть их без ключа оказалось невозможно. Алексей даже попытался сорвать их силою и с отчаянием подумал, что Филиппу придётся побыть какое-то время с цепями. Уложив цепи на лавку так, чтобы они не отягощали руки, Алексей попробовал привести Филиппа в чувство. Но и это ему долго не удавалось.
Филипп в эти дни и часы пребывал в том прошлом, куда удалился он, когда узнал, что из Александровой слободы выехали палачи по его душу, о которых уведомил его Степан Кобылин. И было так, что, уйдя из смрадной каморы, он прошёл весь жизненный путь до того часа, пока не стал иноком Филиппом. И путь инока он прошёл, пока не поднялся до сана митрополита всея Руси. Да вот уже и этот короткий путь первосвятителя позади. И, пребывая в мире забвения до того часа, когда стало очевидно, что жизненная стезя вот-вот оборвётся, Филипп вернулся в истинный мир, который окружал его в Отроч монастыре.
Всё это случилось не без помощи Алексея. Отчаявшись снять с рук Филиппа цепи, Алексей принялся делать заплот у двери. Он хотел, когда примчит в Отроч монастырь Малюта, не пускать его в камору и потребовать, чтобы тот вызвал в обитель Ивана Грозного. И он откроет дверь только тогда, когда царь помилует митрополита. Оторвав от пола прибитые к нему две скамьи, он загородил ими дверь, укрепил заплот распоркой и, убедившись, что всё сделано надёжно, принялся приводить в чувство Филиппа. Он растирал ему ладонями лицо, грудь под сердцем, поворачивал голову вправо и влево, разминал мышцы в ключицах. И вот Алексей заметил, что выражение глаз Филиппа меняется. Они уже не смотрели вдаль, а, моргая, уставились на Алексея. И наконец Филипп разомкнул уста и спросил:
— Кто ты, старче?
— Федяша, родимый, наконец-то я услышал твой голос, — ответил Алексей. — Да помнишь ли ты Алёшку Басманова, коего на спине нёс по каргопольской тайге?
— Помню. Помню и то, что пребывал с ним в сече не раз и он спасал меня многажды от смерти. Помню его славным воеводой. Да попутал его бес, он ушёл на дворцовую службу, предал русский дух, продался царю-басурману. Ты ли это?
— Я, родимый, я, свихнувшийся, спившийся, злодейством пропитанный. Я, Федяша! И вот пришёл на твой суд. — Алексей вновь встал на колени перед Филиппом, но теперь смотрел ему в глаза и говорил, говорил: — Ты казни меня, терзай словом и делом, токмо дай мне исповедаться. Исповедь мою прими, и, может быть, я заслужу твоё прощение. Погубила меня любовь к сыну. Ты ведь знал, что он похож на ангелочка, он, как две капли воды, моя незабвенная Ксюшенька. Он же попал в любимцы к царю-аспиду, там творил зло, старцев отравным зельем убивал, собаками и медведями мужей травил и терзал, царя веселя. Кровь лил, словно воду. Вот я и ринулся спасать своего любимого сынка. Неизбывным горе моё было, когда я увидел, в какую пропасть зла он падает. Я подставил ему грудь, чтобы он упал на меня, но тем решил токмо свою учесть. Всё завершилось нашим обоюдным падением. О, как я ненавижу свою любовь к сыну, потому как через эту любовь не смог спасти его, как презираю себя за то, что не утонул-таки в хмельном! И вот я, Алёшка Басманов, пред тобой! Суди меня, владыка, пинай ногами, бей чреслами — всё стерплю. Нет мне прощения за предательство побратимства. — И Алексей вновь упал на колени Филиппа, плечи его содрогались от рыданий.
Филипп понял причину падения Алексея. И впрямь любовь к сыну во спасение его могла толкнуть Алексея на неправедную, жестокую и злодейскую стезю. Он понял, что, повязанный клятвою опричника, Алексей сжёг за собой все мосты, ведущие к очищению. Ещё он понял, что у них с Басмановым много общего в судьбах, оба они стали жертвами жестокосердых, коварных злодеев. И Филипп, многажды погладив сивую голову Басманова, вынес ему свой милосердный приговор:
— Брат мой, Алёша, Бог простит тебя за твои прегрешения, ибо он видит, что твоя рука была во власти исчадия ада и тьмы. Моя же любезность к тебе не угасла, но пребывала во сне. Я верю, что ты пришёл к покаянию искренне. Встань и сядь рядом. Нам с тобой есть что вспомнить в эту последнюю ночь на исходе бытия.
Алексей поднялся, сел рядом на скамью, обнял Филиппа за плечо. И они замерли, согревая теплом друг друга. Потом Алексей неторопливо рассказал Филиппу всё о своей жизни из того, что было неведомо ему. И митрополит не преминул поведать ему о своих горестях-страданиях и о том, что удалось ему сделать в Соловецкой обители за минувшие годы во благо жизни. Так они без сна и без стенаний о своей горькой доле скоротали долгую зимнюю ночь и вернулись к действительности, когда Алексей сказал:
