— А я вот тридцать лет на Соловецких островах провёл. Небо там словно купол храма земного.

   — Сказывали, и там опричные воеводы передел учинили. Верно ли сие? — спросил усталый измождённый князь Сицкий.

   — Пока сия беда соловчан миновала. Иноки блюдут уставы и порядок. С чего бы их притеснять? Там мы вольно жили. Край земли однако же, — заметил Филипп.

Разговор шёл полунамёками, недомолвками. Но видел Филипп по лицам опальных вельмож одно: нелюбовь к царю Ивану Грозному. Ещё жажду перемен. В их лицах жила надежда на лучшие времена.

Посетив за три недели все московские монастыри и многие храмы, Филипп отправился за пределы стольного града. Он побывал в Троице-Сергиевой лавре, в Ростове Великом, в Переяславле-Залесском, всюду встречаясь с братией, игуменами, архимандритами и главами епархий. И Филипп уяснил себе, что чёрное духовенство не ждёт от опричнины ни благ для себя, ни мира, а только гонений и грабежей. Худая слава московского Симонова монастыря и Александровой слободы, а также отторжение в опричнину суздальских монастырей показали монашеству истинное лицо кромешников. Инокам было ведомо о злочинствах опричников больше, чем мирянам. Они знали, что во всех монастырях, кои попали в хомут опричнины, пролито немало невинной крови. Потому, считал Филипп, на монашество можно будет положиться, ежели придёт час встать против государя и его опричной тьмы, ежели церковь потребует отмены опричнины.

Но священнослужители церкви не раскрывались перед митрополитом, не хотели вести никаких разговоров об опричнине. Даже самые смелые ростовские архиереи прятали глаза, когда Филипп спрашивал, что они думают о новых порядках. На вопрос Филиппа ростовскому епископу Кириллу, что он скажет царю, если тот надумает сделать Ростовскую епархию вотчиной опричников, архиерей ответил откровенно:

   — Я стар, потому мирские страсти мною забыты. Ежели быть Ростову Великому вотчиной опричнины, то сие угодно Всевышнему.

Каждый раз Филипп расставался со священнослужителями с грустью. Они жили под гнетом страха. Ему не удалось заручиться в своих деяниях и поддержкой думы. Выходило, что боярин Михаил Колычев ошибался в её силе. Да и откуда быть той силе, ежели царь Иван выкачал её из земцев? Они были неспособны защитить даже самих себя.

Пока митрополит ездил по епархиям, Иван Грозный прислал из Костромы в Москву Алексея Басманова с сотней опричников. Они ворвались в палаты бояр Фёдоровых, и глава Земской думы Иван Петрович Фёдоров был взят под стражу. А когда Филипп вернулся в Кремль, конюшего Фёдорова уже отправили на воеводство в Полоцк. Там, в Полоцке, по задумке Ивана Грозного события развивались так стремительно, что Фёдоров и опомниться не успел, как вновь оказался в кремлёвской Земляной тюрьме. В первый же-день его пребывания в Полоцке к нему явился «тайный» гонец с предложением литовских князей и самого короля покинуть Россию и принять убежище в Литве.

   — Тебе, князь-батюшка, — таинственно начал гонец, — царь Иван готовится кровопролитие учинить.

   — Я тому не верю, — ответил Фёдоров. — Тебе же совет дам: поезжай в Москву и спроси у царя-батюшки, так ли это?

И Фёдоров велел взять гонца под стражу и отправил его в Москву по знакомой тому дороге. Но и сам воевода пробыл в Полоцке всего несколько дней. Его якобы вызвали на очную ставку с гонцом. Появившись в Москве, Фёдоров попытался встретиться с царём: ведь раньше он, конюший, был вхож во дворец днём и ночью. Ему сказали, что царь его примет, надо только подождать. И воеводу отвели отдыхать в малую камору без окон.

   — Ты сосни с дороги. Тут есть лавка и солома, — посоветовал Фёдорову боярин Василий Грязной. — И царь пока почивает.

На самом деле Ивана Грозного в эту пору в Москве не было. А его именем творили свои дела вожди опричнины Алексей Басманов, Василий Грязной и Малюта Скуратов. Они взяли Ивана Фёдорова под стражу и обвинили в клятвопреступлении и измене государю.

В царском дворце были и истинные сыны отечества. Они знали боярина Фёдорова как достойного россиянина и поздним вечером того же сентябрьского дня уведомили митрополита обо всём, что случилось в государевых палатах. Филипп поспешил во дворец на выручку любезного ему Ивана Петровича. Митрополита встретили бояре Алексей Басманов и Василий Грязной. Оба были хмельны, неопрятны и дерзки.

   — Какие страсти, владыка, почивать мешают? — спросил без почтительности Грязной.

   — Где боярин Иван Фёдоров? Видеть и слышать его должен: исповедь его нужная, — властно сказал Филипп.

   — Ты видел боярина Ивана сегодня? — спросил Басманов Грязного.

   — Нет боярина в царских покоях, — ложно ответил Грязной.

   — Не греши, сын Василий. Ведаю, что он здесь, и веди к нему. Не то клятву наложу! — возвысил голос митрополит.

Василий Грязной был изворотлив и умён. Он знал, чем остудить гнев митрополита. Сказал, коснувшись плеча:

   — Ты, владыка, не пекись об Иване Фёдорове. Он продал отчину Литве. И свидетель того есть. Потому он изменник и суд над ним вершить царю-батюшке. Тебе же в царёвы опричные дела не входить, ибо сам клятву нарушишь и преступишь.

   — А ты что скажешь, бывший побратим Фёдора Колычева? — нацелив на Басманова палец, спросил Филипп.

   — Василий правду изрёк. И ты бы, владыка, поостерёгся ломать царские уставы, вторгаться в домовый и опричный обиход. Ну зачем тебе преступать крестное целование? — Басманов в этот раз смотрел Филиппу в глаза, но что с того: хмельной сраму не имеет.

В груди у Филиппа всё клокотало от гнева. Но вериги клятвы неодолимо сгибали его гордую голову. И он покинул царский дворец, но не отступил от мысли вырвать боярина Фёдорова из рук опричников. Он шёл через Соборную площадь в горьких размышлениях. Считал Филипп, что если Иван Грозный предаст Фёдорова казни, то держава потеряет крепкую опору в борьбе с опричниной. Конечно же, наговор на Ивана Петровича в измене грозит ему плахой и он уже стоял «среди смерть пред очами имущих».

Царь Иван в это время, как Филиппу стало ведомо, пребывал в селе Тайнинском. Там, в прекрасном и уютном дворце, построенном ещё Иваном Третьим, Грозный предавался увеселениям. Зная крутые повороты царя в хотениях, Филипп велел служителям тотчас запрягать лошадей. Он разбудил спавшего в своём покое уставщика Иону Шилина, инока способного к подвигу, и сказал ему:

   — Прости, брат мой, что в полночь сон прервал. К царю нам ехать следует. Готов ли?

Пятидесятилетний Иона Шилин только глазами сверкнул, поднялся с ложа, шустрый, рукодельный, вмиг готов был в путь.

   — Готов, батюшка-владыка, — бодро ответил он.

Ещё Филипп взял с собой семерых конных — личную охрану и, когда время уже перевалило за полночь, покинул свои палаты и Кремль. Знал Филипп, что царь Иван вставал с первыми петухами, потому надеялся застать его на ногах, а не в постели.

На выезде из Москвы Филипп разминулся с всадником. То был опричный воин-гонец. Он мчал в Москву к Басманову с повелением царя Ивана, в коем решалась судьба боярина и конюшего Ивана Фёдорова. Велено было тайно вывезти его в Коломну и там заточить в крепостной каземат под суровый надзор. Филипп ещё не ведал того, что там, в Коломне, по воле Ивана Грозного вовсю зверствовала опричная сотня Григория Ловчикова. И в тот час, когда Фёдорова повезли из Москвы, в его вотчине были схвачены и заключены в казематы крепости кравчий Тимофей Собакин, дьяк Семён Антонов, конюх татарин Янтуган Бахмет и более двадцати челядинцев боярина. Заточили в казематы и сродников Фёдорова: боярина Александра Колина и дьяка Кузьму Владыкина. Все они были обречены Иваном Грозным на лютую казнь.

В четыре часа утра в Тайнинском уже никто не спал. Дымились трубы в поварне, повара готовили трапезу, конюхи чистили царских лошадей, Фёдор Басманов с молодыми псарями травили гусем голодного медведя — всё шло заведённым порядком. Сам царь с думным дьяком Посольского приказа Иваном Висковатым писал литовскому королю Сигизмунду Августу грамоту, в коей уличал его в пособничестве заговору против царского престола России.