Дьячок оказался разумным и поведал всё складно.

   — Я в храме Спаса на Песках служу. Ещё десять дён назад, как уехать царю-батюшке из Москвы, услышал я на паперти разговор молодых княжат. Они говорили: дескать, царь больше не вернётся в Москву, ибо стольным градом будет Кострома. «Потому нам пора вернуть свои хоромы на Арбате», — говорили они. Да вчера в ночь и собрались по закоулкам Арбата многие мужи, коих волею царя выслали невесть куда. Ноне же чуть свет они вломились в свои хоромы и взялись гнать взашей опричных. Тут и свара пошла, сабли зазвенели, бердыши загуляли.

Возница домчал каптану митрополита до Арбата в один миг. И то, что открылось Филиппу, походило на погром и разорение после набега ордынцев. Мостовую Арбата одну из первых замощённых улиц Москвы, заполонила мятущаяся толпа горожан. Всюду валялась разбитая мебель, перевёрнутые повозки, сани, бочки, кадушки, корыта, всякий иной домашний скарб, и среди всего этого шло настоящее побоище. Сошлись новоиспечённые опричные вельможи, кои заняли чужие дома и палаты, и выселенные из них бояре, дворяне, князья — земцы. И тем и другим помогали в драке холопы, челядинцы. Все были вооружены чем пришлось. Одни держали сабли, мечи, другие — оглобли, колья, вилы, заступы, топоры и всё другое, чем можно было убить, ранить, покалечить. И уже были убитые и раненые. И лилась на мостовую кровь. Над побоищем стоял гвалт; крики, гнев и отчаяние возносились в небо.

Филипп велел вознице гнать лошадей в самую гущу драки, сам встал рядом с ним. Люди шарахались от коней, расступались. В центре жаркой схватки Филипп остановил коней и громовым голосом крикнул, вскинув ввысь крест:

   — Дети неразумные, зачем Бога гневите?! Остановитесь и разойдитесь! Вы не разбойники, но честные россияне!

Супротивники разошлись по разные стороны улицы. Земцы закричали:

   — Они у нас кров отняли! Они наше имущество забрали! Смерть татям!

   — То за вашу крамолу нам царь жаловал! С него и спросите! — отвечали опричные.

   — Нас упрятали в болота! Там только смрад и дышать нечем! — вновь отозвались земцы.

   — Всё встанет на круги своя, россияне! — обращаясь к земцам, возвысил голос митрополит. — Наберитесь терпения. Всевышний воздаст всем по делам их. И опричные уйдут из ваших домов!

   — Владыка, за что нам угрожаешь? — К Филиппу подступил детина в чёрном кафтане опричника. — Не мешай нашей управе! — То был худородный дворянин Илья Кобылин, отец двух братьев-опричников.

Митрополит поднял посох и, уставив его в грудь дерзкого опричника, сказал с гневом:

   — Ты смутился чужим добром! Кто же тебе судия, ежели не Господь Бог, защитник сирых? Нишкни, тать!

   — Сам нишкни! — сдерзил Кобылин. — Тебе ещё будет от моих сынов!

И он направился к воротам «своего» дома.

   — Владыка, пошли им, кромешникам, анафему! — крикнул молодой князь Василий Курлятев.

   — Кричите, крамольники! Мы видим, что владыка вкупе с вами стоит против батюшки-царя! — рвал горло сын Кобылина, Степан. — Да вместе с вами быть ему на дыбе!

   — Не бери грех на душу, не грозись владыке, ежели ты христианин, — упрекнул Степана Филипп. — И все вы разойдитесь миром, — обратился он к земцам и опричным. — Приедет государь Иван Васильевич, и будем вместе мыслить, где кому жить.

Тут же подбежал к митрополиту ещё один опричник, черноликий, словно грач, городской дворянин Посадов.

   — Владыка, мы снесём тебя в Земляную, ежели вольно не уйдёшь отсель. Изыди, изыди, крамольный поп!

Филипп глянул в глаза озверевшего опричника, и ему стало не по себе. Из-под чёрного шлыка смотрел на него человек, как две капли воды похожий на Ивана Грозного. «Господи, глаза-то по-волчьи горят», — мелькнуло у митрополита. И хотя он был за земцев, всё-таки понял, что здесь, на Арбате, сила не на их стороне. Те, кто стоял против земцев, кто польстился на добро честных россиян, знали, что за их спиной могучий и грозный государь с войском. Это он дал им добро неугодных ему россиян, и за это он требует от них верной службы, даже если они должны убивать невинных, грабить их дома, сгонять с доброй земли в болота. Они, эти злобные люди в чёрных кафтанах — верные слуги царя. Ему же, митрополиту, не дано было встревать в опричные дела, не дано остановить произвол. Ему оставалось одно: возносить слова убеждения к страдальцам, уговаривать их не идти на кровопролитие ради тленного имущества. И он приник душою к земцам.

   — Дети разумные, оставьте ненависть и злобу врагам вашим, идите с миром в места, назначенные вам. Живите с надеждой на избавление от мук, в трудах праведных обретёте радость бытия. И Господь наградит вас за терпение.

Ничего другого, более утешительного, Филипп не мог сказать несчастным. Знал он, что Иван Грозный не пойдёт ни на какие уступки, не вернёт земцам ни домов, ни палат, ни рухляди. Да и своё положение Филипп понимал. Крестная запись, к коей он приложил руку, веригами висела у него на шее. И ещё один шаг, ещё одно гневное слово против царя — и Грозный обвинит его в клятвопреступлении. Стиснув зубы, дабы не закричать во гневе, Филипп велел вознице развернуть коней и медленно поехал с Арбата, побуждая земцев покинуть проклятое место. В пути он заметил не только уходивших от своих домов москвитян, но и знакомые, с особыми отметинами лица людей Малюты Скуратова. Видоки, послухи, шиши всё брали себе на зубок, дабы в нужный час их свидетельства дали самодержцу волю чинить «праведный» суд над неугодным ему митрополитом.

Филипп велел вознице свернуть в Сивцев Вражек. Он проехал его с горестным лицом. Всюду — в домах, на дворах, на улице — царило разорение. Владельцы домов, то ли земцы, то ли опричники, ходили по дворам словно тени. Обернувшись, Филипп отметил, что за его спиной нет доглядчиков. Он вздохнул с облегчением. Сказал дьячку, который всё ещё сидел в каптане:

   — Иди, сын мой, ко храму. Спасибо за службу. Да хранит тебя Господь Бог.

Дьячок вышмыгнул из каптаны и, озираясь, скрылся в проулке между разорёнными домами.

В Новодевичью обитель митрополит приехал к обедне. Едва появился во дворе монастыря, как его окружила чинность и благость женского общежития. Здесь не бушевали страсти и жизнь текла в молитвах и послушании. Филиппа проводили на могилу матери, он погоревал над мраморной плитой, помолился, монахини исполнили канон, цветы положили. Отстояв в храме обедню, митрополит побеседовал с сёстрами во Христе и понял, что в этой обители никаких потрясений не произойдёт, даже если бы вся Москва раскололась на две враждующие ватаги. Филипп пожелал сёстрам благости и долгих лет жизни и уехал в Донской монастырь. Здесь монашеское, мужское житие протекало по бурному руслу. На Филиппа дохнуло чем-то близким, словно оказался в Соловецкой обители. Братья возводили вокруг монастыря каменные стены. Иноки сами добывали глину, месили, формировали в кирпичи, обжигали их в напольной печи — все знакомые, отрадные сердцу Филиппа работы. Правда, обитель была в два раза меньше Соловецкой, проживало в ней около сотни монахов, большая часть которых были выходцами из именитых российских опальных фамилий.

Иноки встретили митрополита приветливо. И он понял по их лицам, что государя Ивана Грозного здесь не чтят. На то было у них основание. Среди братии пребывали насильственно постриженные бояре Сабуровы, Сицкие, Шеины, которых совсем недавно привезли из Казанского края, где они отбывали ссылку по опале. Постригли их за старые грехи, якобы за стояние в Дмитрове вместе с князем Юрием Дмитровским против Глинских. Узнав об этих иноках, Филипп попросил игумена Паисия собрать опальных россиян, дабы узнать их вину.

   — Мне потребно в глаза их посмотреть, преподобный Пенсий, — произнёс митрополит.

Когда собрались в просторной келье игумена ещё крепкие мужи, Филипп попросил их рассказать о Казанском крае.

   — Не довелось мне побывать в былом татарском ханстве. Говорят, там щедрая земля, богатые леса, реки. Так ли сие?

   — Верно говорят, — ответил опальный боярин Шеин, кряжистый, средних лет россиянин. — Токмо мы ту землю видели сквозь железы.