— Господи милостивый, как же я не внял твоему гласу, не примчал к одру, не закрыл глаза родимому! — с рыданиями вознёс моление раненый вестью Филипп.

   — Да и не успел бы, Федяша: распутица долгая гуляла, а Стёпушка, словно конь на скаку, упал и не встал. Сказывали, сердце без болезней остановилось, и всё, — пытался утешить Филиппа боярин Михаил.

   — В кои дни то случилось, уж не в начале ли апреля?

   — Так оно и было: третьего апреля и преставился. К тебе же никаких путей не было. — Филипп плакал, Михаил его не успокаивал. — Облегчи, облегчи душу, Федяша. Да ведь беда-то не приходит одна. Матушка твоя Варвара схиму приняла. Теперь её место в Новодевичьем монастыре. Я и отвёз её туда.

   — Эко лихо! Да что же она, сердешная, ко мне бы с тобой приехала, — вновь запричитал убитый горем Филипп.

   — Горести великие. Да пригуби, пригуби чару, болезный! И полегчает. И я пригублю за помин души дядюшки.

Выпили, погоревали братья, да в сей же час Михаил о новой беде поведал:

   — Однако, брат мой, и прошлый год несладким был. За неделю до Успения Богородицы преставилась любезная всем россиянам заступница наша царица Анастасия.

   — О том я слышал нонешним летом. Да разное сказывали о её смерти. Говорили, что якобы её отравили. И кто бы: Алексей Адашев да Иван Пересветов.

   — Тому царь поверил, оттого и сжёг своим гневом оклеветанных. Ан всё не так. Давно в ней любовь к Ивану от слёз выгорела. А как схлынула сердечная боль, так Настюша к Алёше Адашеву потянулась, словно цветок из тьмы на луч света. Иван-то вроде бы и любил Анастасию, да не голубил, а больше ногами пинал. Потому говорю: смерть царицы на совести Ивана. И Адашев лишь поплатился за свою любовь к Настюше. Ноне на Москве всем ведомо то злодеяние Грозного Ивашки. Что-то будет теперь! — тяжко вздохнул боярин Михаил.

   — И что же, государь теперь вдовый? — спросил Филипп.

   — Полно, Федяша! Свадьба давно уже отшумела. Черкешенка теперь у него жена, Мария Темрюковна. Зов крови соединил их.

   — И кто же у государя отныне в чести? Не крещёный ли черкес Ипат?

   — Того некий посадский купец живота лишил за прелюбодеяние с его семеюшкой. А новых придворных я тебе назову. Да сам разберёшься, каковы они. Одним из первых вельмож сейчас стоит при царе Алексей Басманов, ведомый тебе. И ты даже побратимом его считал.

   — Считаю.

   — Ну-ну, Федяша. И сынок Алексея, Фёдор, отца подпирает — кравчий он. С ними князь Афанасий Вяземский. Да то пока терпимые вельможи. А вот как покажут себя Василий Грязной и Григорий Бельский-Плещеев, даже Господь Бог не ведает. Ходит слух, что Иван поручил Григорию сыск и пыточное дело. И ведь противоречит тому назначению сам лик Григория: красив, благообразен, улыбчив. Да богатырь.

   — А душа в потёмках, — добавил Филипп. — Видел я того незнатного дворянина. Он и сатане готов служить за чины и почести.

   — То верно. И в Москве сие знают. И теперь многие вельможи, кои раньше в «мальчишники» с царём играли, отошли от него, затаились в отчинах.

   — А что владыка Макарий, почему не попрекнёт царя за то, что окружил себя чёрными душами?

   — Эх, Федяша, Макарий давно смотрит царю в рот и каждое слово в уставы записывает.

   — Худо. Наш долг в другом. Испокон веку архиереи — духовные наставники государя. Пять с половиной веков отцы православной веры стояли близ государей и тем спасали Россию от произвола самодержцев.

   — Что ж, Федяша, тебе ещё дано будет проявить свой дух и мудрость. Богом то тебе заветовано.

Беседа Колычевых затянулась за полночь, а их общение — на полгода. Боярин Михаил открыл для себя на Соловецких островах большой и притягательный новый мир. И даже загорелся желанием возвести часовню и новый скит близ горы Голгофы на Анзерском острове, где побывал вместе с Филиппом. Уезжая, боярин Михаил признался Филиппу в том, что он со страданием в душе покидает Соловецкую обитель.

   — Остался бы здесь до исхода бытия, — говорил боярин перед тем, как подняться на борт коча. — Там, в Москве, мир полон коварства, жестокости, зависти и суеты. У тебя человеколюбивый мир, и имя ему — Соловецкий. Ох, как я разомлел тут от благости! — воскликнул Михаил и продолжал уже строго: — И вот что, Федяша. Тебя как пить дать позовут в стольный град. И сам я буду манить. Так ты уж не спеши туда. Там ведь токмо петля, а волюшки никакой. Тем паче с твоим норовом и правдолюбием.

   — То я ведаю, брат, и никуда не рвусь.

Братья поднялись на коч — он уже готовился отплывать, — обнялись, облобызались.

   — И ты, батюшка, берегись, а то мне совсем плохо будет, — сказал на прощание Филипп и покинул судно.

Прошло не так уж много времени с памятного расставания Колычевых, как в Москве «правящему престолом русской патриархии, блаженному и приснопоминаемому митрополиту Макарию, достигшему маститый старости, случилось приложиться ко отцам своим в вечное блаженство». Церковь осиротела. Вместе с архиереями пролил над телом усопшего слезу и царь Иван Грозный. Да и как не пролить над любезным угодником, не поперечившим за многие годы ему ни словом! Отцы церкви должны были избрать нового митрополита. Но сию волю архиереев царь Иван Грозный пресёк. Боялся, что они найдут строптивого пастыря, а государю такой пастырь за ненадобностью. Потому Иван Грозный своей властью возвёл в сан митрополита всея Руси инока великосхимника Чудова монастыря Афанасия, до пострижения носившего имя Андрея Протопопова. Он вырос в семье священника и, казалось многим, был угодлив сверх меры. После ссылки Сильвестра царь Иван позвал его к себе духовником. Но придворные знали, что Афанасий лишь носил звание духовного отца царя, на самом деле не имел на него никакого влияния, был послушен его воле. Придворные потом скажут, что Афанасий лишь носил личину послушника, и несказанно удивятся. Поднимая на престол церкви Афанасия, царь Иван обмишулился. Время и жизнь при царе, в кругу именитых бояр и князей, изменили нрав покорного россиянина. Он увидел вокруг себя тьму дьявольского зла и восстал против него. И когда Афанасия возвели в сан митрополита всея Руси, то он, не сомневаясь в правоте своей, потребовал от царя отменить смертную казнь за какие-либо преступления без убийства невинных жертв. Иван Грозный, как всегда с ним бывало в последнее время, выслушав дерзкое требование, пришёл в безудержный гнев.

   — Как смеешь ты, поповский сын, возвеличенный мною, указывать мне рубеж моей власти?! — кричал царь. — Она безрубежна! И ноне же ты увидишь, что по-твоему никогда не быть!

Иван Грозный без проволочек сдержал своё слово. Чтобы показать безграничность своей власти, повелел казнить сына фаворита своей матери, молодого князя Фёдора Овчину. Тот уже полгода сидел за сторожами без вины и суда. В тот час, как свершиться казни, митрополит Афанасий вёл в Благовещенском соборе литургию. Во время пения канона Иисусу Христу к Афанасию подошёл священник Архангельского собора отец Игнатий, позвал митрополита с амвона в царские врата и сказал:

   — Владыка преподобный, волею государя в пыточной Арсенальной башни власти собираются убивать молодого князя Фёдора Овчину и тебя зовут смотреть.

Митрополит Афанасий, невысокий и худощавый мужичок с редкой белой бородой, коя гуляла на ветру, с васильковыми, ещё свежими глазами, вышел из алтаря на амвон, вознегодовав. И от этого стал выше, мощнее и вознёс слова протеста против царского произвола.

   — Братья и сёстры! — прокатилось под сводами собора. — Православные христиане, совестью и мужеством наделённые, идите за мной и вместе мы скажем благочестивому царю, дабы отменил казнь безвинного христианина, верного сына отечества, князя Фёдора Овчины-Телепнёва-Оболенского!

Храм был полон богомольцев, и среди них стояло немало именитых бояр и князей, которые знали Фёдора Овчину как непорочного агнеца. И вельможи отозвались на призыв владыки. Когда он сошёл с амвона и, вскинув над головой золотой крест, стуча посохом из животворящего древа, направился в царский дворец, честные и бесстрашные россияне двинулись следом. Шли не только бояре, князья, дворяне, но и служилые дьяки, торговые и простого звания люди. От Благовещенского собора до царских палат не было и ста сажен, но шествие шло к Красному крыльцу долго и обросло сотнями москвитян, кои, узнав суть, тоже воспылали гневом. Возле дворца в сей же миг засуетились стражи, рынды вскинули бердыши, схватились за сабли. В дверях появился конюший Алексей Басманов, крикнул с крыльца: