– Как ты, верно, слышал, на Вязьме минувшим летом злодейство учинилось, и Головина, воеводу тамошнего, взбунтовавшиеся людишки порешили, – сообщил Федор Васильевич.

– Ну тут я ничем помочь не могу, – усмехнулся хозяин. – Делами об убийстве Разбойный приказ занимается. А мы – Особый сыск, разбираем лихоимства, злодейства и прочие несправедливости, чинимые воеводами и боярами простому люду. Так что тут совсем не ко мне тебе надо было обращаться. А коли там правда бунт случился – так вовсе послать туда стрельцов сотни две да наказать бунтовщиков. Они ведь сами справедливости добиться решили – так что опять мимо нас.

– Ты прав, конечно. – Федор Васильевич на миг умолк. – Только вот какое дело: на место Головина воеводой назначили меня.

Михаил Борисович попытался улыбнуться, но только присвистнул:

– О как! Так ты что, за свою жизнь опасаешься или боишься, что попадешь после своих неправедных дел в наш приказ?

– Боюсь, Михаил Борисович! Именно что боюсь. Я ведь разбираться не привык. Коли было такое дело да подняли руку на воеводу – я ведь всех в колодки, на дыбу, в кнуты, а то и повешу кого сгоряча. В общем, учинить какую несправедливость, что люди помнить будут. А мне там еще долго быть. Место сам знаешь, важное. Не в этом году, так в следующем царь на Смоленск идти решит, в Вязьме, стало быть, собираться будут. В общем, надо и порядок навести, и дров не наломать. А ты человек в сыске сведущий, можешь помочь, узнать, что да как, и наказать только виновных, а не всех подряд.

Шеин поднялся с лавки, прошелся по светелке.

– Ну вот что, Федор Васильевич, сам я, конечно, выбраться не смогу, но дам тебе двух смышленых своих людей. – Он махнул рукой, и Хилков с Матвеем подошли ближе. – Они только что весьма сложное дело распутали, так что тебе будут помощниками хорошими. Ты когда выезжаешь?

– На будущей седмице, в среду, – откликнулся гость.

– Вот они с тобой и поедут. – Он нагнулся к помощникам и чуть слышно сказал: – Не оплошайте.

Федор Васильевич тоже встал, поклонился хозяину:

– Что ж, пойду я. Дел много надлежит уладить до отъезда, а к новому году – к концу лета – надлежит мне уже быть на своем месте.

– А вы задержитесь, – так же негромко произнес Шеин своим помощникам, провожая гостя.

Когда за будущим вяземским воеводой закрылась дверь, Шеин обернулся к Хилкову и Матвею.

– О вяземском деле я слыхал, – начал он сходу, – и есть там немало темного. Так что вы уж не подведите меня, помогите Федору Васильевичу. Это человек известный, князь Волынский, потомок того самого Волынца, что некогда Димитрию Ивановичу помогал с Мамаем воевать. Мы с ним давние знакомые, он начинал под моим руководством служить, потом разошлись в годы лихолетья, а по возвращении моем он старую дружбу вспомнил. В общем, не торопитесь, проявите смекалку, как проявили в деле с Рябым. Порасспрашивайте людей да и самого князя. Я так думаю, Федор Васильевич неспроста ко мне зашел за советом, знает, что не все чисто в том деле. Ну, ступайте. Раньше осени вас не жду, но как вернетесь – сразу ко мне.

В Москве Матвей остановился у Хилкова: Иван охотно предоставил своему юному другу кров и постой и даже предлагал взять кого-нибудь из слуг в стремянные, но Матвей отказался. Стремянных, конечно, иметь было почетно, а знатные люди брали в стремянные даже многих сыновей из старых родов, но сам Хилков никогда не пользовался их услугами, да и Матвей привык с детства – а детство его как раз пришлось на самое лихолетье – без слуг обходиться.

Потому, когда Федор Васильевич Волынский собрался выступать в дорогу, к его отряду – князь брал с собой человек десять слуг и боевых холопов – присоединились только двое.

– Вы, я вижу, люди скромные, – то ли с насмешкой, то ли со скрытым одобрением кивнул Волынский, оглядев спутников.

– Да, и неприхотливые, – в голос ему ответил Хилков.

Выступили по дороге на Серпухов, откуда по реке думали дойти до устья Угры и вверх по Угре дойти до устья реки Вязьмы, на которой стояла и одноименная крепость – основатели ее насчет названия особо не заморачивались.

– Скажи, князь, а ты верно знаешь, что скоро на Смоленск царь прикажет идти? – спросил Хилков, едущий справа от князя.

Дорога шла широкая, по редкому лесу, день был солнечный, жаркий.

– Так не для того мы его так долго у ляхов отбирали, чтобы просто так им обратно его подарить. Царь наш Василий Иванович сто лет тому назад его трижды пытался забрать, и лишь на третий раз ему это удалось. После чего уж мы за него держались крепко, и кабы не лихолетье, свалившееся на нас, нипочем бы ляхам обратно его не забрать. Вы не видели крепость, что воздвиг там царь Федор Иванович? Вам Шеин про нее не рассказывал? Он ведь там больше года держался против всей польской рати. Так что, думаю я, как разгребем насущные дела – царь новый поход объявит.

– Вот и мне обидно, – кивнул Хилков. – Что ж это такой город да в чужих руках?

– А еще, я так понимаю, тебе хочется ратным делом заняться, а не челобитные разбирать? – усмехнулся Федор Васильевич.

Хилков опустил глаза.

– Ну это еще успеется, не волнуйся, – успокоил его воевода. – На ваш век походов и битв хватит. Еще захотите, чтобы было их поменьше.

– Да и мне кажется, что мы чем-то неправильным занимаемся, – вставил Матвей.

– Любопытное заявление! – не сдержался Волынский. – Это почему же?

Матвей попытался объяснить свою мысль:

– В Писании ведь все сказано, как надлежит жить. Кто не желает так жить – тому будет наказание в грядущей жизни, а «претерпевший же до конца спасется». А мы, получается, пытаемся всех заставить жить по Писанию.

– В Писании сказано, как надлежит жить, но не сказано, что делать с теми, кто так жить не желает, – возразил Волынский.

– Так ничего и не делать! Это уж их совесть и страх. Кто желает спасения – живет по заповедям, кому плевать на всех – не живет, но это его дело. А мы выискиваем тех, кто спасаться не желает, и вроде бы как насильно спасаем.

– Ты был бы прав, – задумчиво отвечал Волынский, – если бы в мире было только два человека: тот, кто живет по заповедям, и тот, кто по ним жить не желает. Ну допустим, что первый, которого ударили по правой щеке, подставил левую. Второй бьет и не думает, что нарушает Божью волю. Но что делать третьему, который видит, что творится несправедливость? Отвернуться? Закрыть глаза, заткнуть уши? Убежать? Молиться, чтобы Господь вразумил обидчика? Разве все это по заповедям? Разве там нет слов о помощи ближнему своему?

– Но почему ты считаешь это несправедливостью, если тот, кого бьют, смиренно переносит побои и не считает, что его бьют незаслуженно?

– А ты откуда знаешь, что он считает? Или это так приятно – получать побои и терпеть оскорбления? То, что он не отвечает – может, из-за соблюдения заповедей, а может, он просто слабее? Что же делать тому, кто видит все это? Ведь если я оказался в этом месте в этот миг – тоже воля Божия; так зачем Он сделал так, чтобы я это увидел? Только чтобы я встал на колени и помолился о прощении грешника? Или все-таки чтобы я остановил несправедливость?

– Не так давно, – Матвей мельком глянул на Хилкова, – я уже слышал про то, что надо бороться с несправедливостью, что раз дана нам сила, то мы ею можем остановить чужую силу… Только слышал я это от разбойника, который грабил купцов и бояр.

Волынский усмехнулся, замолчав.

– Я так думаю, – продолжал Матвей, – церковь говорит, как надлежит жить; она же и дает наказание за нарушение ее заповедей. А уж мы все можем лишь подчиниться.

– Ну да, человек ограбил другого – а ему: сто поклонов, – вставил Хилков, внимательно слушавший спор, но пока не вмешивавшийся. – Да и плевать такой хотел на то, что ему священник скажет.

– И я ведь предлагаю наказывать не по тем представлениям о справедливости, что у какого-то разбойника в голове, – продолжил Федор Васильевич, – а по тем самым заповедям, о которых ты заговорил! О которых все знают и с которыми все согласны, и когда можно показать, что человек и впрямь их нарушил.