Только Санька беспокоил Тоню. Работал он с лихостью, яростно замахивался топором и покрикивал:
— А так не хочешь? А так? Эх, раззудись плечо, размахнись рука!
Стоило Тоне взглянуть на него, как он делал испуганное лицо и начинал так нарочито стараться, что ей все время хотелось сказать: «Не дури, Маврин, будет балаганить!»
Она сдерживалась, думая, что Саньке, опытному работнику, несколько обидно стать под начало девчонки, потому он и паясничает. Привыкнет со временем — лучше не раздражать его.
Обедали все вместе. Андрей предложил соединить принесенные продукты.
— Правильно! А завхозом выберем Зину, — поддержала Тоня.
Никто не протестовал. Зина молча отобрала у ребят их запасы и принялась за дележку.
— А ведь не миновать ставить тут раскомандировку[17], — сказал Санька, закуривая после еды.
— Зачем?
— Шутишь — скоро снег пойдет! Целый день на холоду работать трудно. Поставим тепляк, железную печку. Дров здесь сколько хочешь… Обедать будем в тепле, чайник большой притащим. — Яркие зеленые глаза Саньки оглядывали площадку: — Вот там, пониже, под кедром, поставим.
— Мы права не имеем на это время тратить. Обязательство взяли? Взяли. Собственными удобствами некогда заниматься.
— Да ну? — прищурился Маврин. — А ежели, Антонина Николаевна, и обязательство выполним и домик поставим, тогда что?
— Ясное дело! — вмешался Андрей. — Можно иной раз и остаться подольше и в воскресенье прийти…
— Теперь поспать часочек хорошо! — неожиданно заявил Маврин. — А, ребята»? Пойдем в лес подальше, сухих листьев сгребем… Знатно всхрапнуть можно!
— Ты что, с ума сошел? — всполошилась Тоня.
— А что? Нельзя разве? — с преувеличенным испугом спросил Санька. — И верно, я и забыл, что начальство строгое. Ну, нельзя так нельзя.
Все эти шутки были довольно невинны, но злили Тоню. Андрей, понимая, что его приятель пересаливает, с опаской поглядывал то на Маврина, то на бригадира.
Груды досок и бревен по сторонам площадки росли, и копер постепенно таял. Но таскать становилось все тяжелее. Тоня мысленно ругала себя неженкой, но терпеливая Зина вдруг сказала:
— А потяжелее здесь, чем в шахте, хоть и на воздухе.
— Ну, у нас с тобой в шахте работа была вовсе пустяковая.
— Не скажи! Тоже натопчешься… Хронометражистка как-то намерила, что я не меньше пятнадцати километров за день прошагаю.
К вечеру Маврин заскучал, объявил, что он устал и что для первого дня можно кончить, не дожидаясь гудка. Тоня опять заволновалась:
— Саня, не занимайся дезорганизацией бригады!
— Это я-то занимаюсь дезорганизацией? Эх, Антонина Николаевна! Любишь ты страшные слова.
Домой возвращались в сумерках. Несмотря на показное отлынивание Маврина от работы, Тоня чувствовала, что сразу был взят настоящий темп, без проволочек.
— Ты, бригадир, пилы не забудь выписать, — серьезно сказал Санька. — Лес для тепляка надо готовить помаленьку. Пойдет в дело и разобранный копер.
— Зайду как-нибудь в инструментальный склад, — отозвалась Тоня. — Плохо, что на себе весь инструмент приходится таскать.
— Да, подвесная дорожка стоит. Строительство впрок лесу себе наготовило… Ну, это пустяки, дотащим все что нужно!
«Вот бы он был всегда такой!» — подумала Тоня.
На обратном пути их прохватило дождем, и Тоня, неблагоразумно надевшая башмаки, а не сапоги, промочила ноги. Тяжело шагая в мокрой обуви и отсыревшем ватнике, она радовалась, что скоро будет дома. А Маврин, веселый, как птица, и такой бодрый, словно не махал целый день топором, отправился в Белый Лог заниматься, причем сказал, покосившись на Тоню:
— После работы в таких невыносимых условиях мне алгебра как теплый душ покажется.
А у Тони уже не было сил ни обидеться, ни улыбнуться. Придя домой, она с наслаждением напилась чаю и легла. Отец сидел в своей комнате. Тоня слышала, как он шелестел газетой и покашливал. Обида снова завладела ею. Вместо того чтобы ободрить дочь, помочь советом, он опять оттолкнул ее, не хочет ни говорить, ни смотреть.
Может быть, когда бригада спустится в старую шахту и найдет там золото, он смягчится? Да нет, он был бы рад, если бы это сделали другие, а не она. Ну что же, больше Тоня не будет искать случая помириться. Как он может подозревать ее в каких-то низостях, будто она сманила Маврина уйти из шестой шахты!
Тоня вздохнула по-ребячьи, прерывисто. Мысли ее начали путаться.
«А Лиственничку мы все-таки поднимем!» — сказала она себе засыпая.
Николай Сергеевич тоже прислушивался к шороху в комнате дочери и вышел пить чай, когда Тоня затихла.
Досада, горечь, любовь и злоба душили его, раздирали на части. Уезжая, он думал отдохнуть, пережить обиду в санаторной тишине. Начал как будто успокаиваться, и на тебе: вернулся — и сразу попал на собрание, где дочка ораторствовала, «выступала с предложением»! И предложение-то не свое, у отца взято! Пока он соображал да размышлял, как лучше и умнее поднять разговор о Лиственничке, Тоня уже спроворила. И руководство, оказывается, не за что винить. Может быть, не горячись он, не говори так резко с Кагановым, Михаил Максимович давно бы рассказал ему, что директор и парторганизация сами задумываются над восстановлением старой шахты. Выходит, не на кого обижаться!
Именно это сознание сейчас и сердило Николая Сергеевича. Пока он чувствовал себя правым, мог обвинять руководство в косности и неповоротливости, ему, кажется, было легче.
А теперь это важное дело поручено Тоне. Что она там натворит? Ни опыта нет, ни соображения! Непосильное бремя на себя взвалила. Одно упрямство, конечно… На самую грязную работу лезет, ходит в ватнике и сапогах, а он всегда представлял ее окруженной книгами, красиво одетой, в светлых, просторных залах института… Никто понять не может, каково отцовскому сердцу! Каганов вчера подходит так вежливо: «Ну, Николай Сергеевич, не сердитесь больше на меня? И на Тоню перестаньте сердиться. Отличная девушка!»
Ему хорошо рассуждать! Собственная дочь, небось, в шахту не пошла! Учится в Ленинграде, образованным человеком будет…
И все Пашка, смутьян! Он во всем виноват! Еще бы — краснобай, говорить умеет. Старого Иона и то обработал…
Николай Сергеевич знал, что победить стариковское упрямство Иона было делом нелегким, и чувствовал враждебное уважение к Павлу. Парень понял, что в речах охотника о грязном золоте может скрываться нечто важное. Самому Кулагину в голову не пришло порасспросить старика о Лиственничке, а ему ведь было известно, что Ионов зять когда-то там работал. Да разве упрямец этот сказал бы кому-нибудь, кроме своего любимца!
А с Тоней все точно с ума сошли. Татьяна Борисовна совалась разговаривать, Надежда Георгиевна начинала… Что они знают? Им кажется — обидел девочку крутой отец. А как эта самая девочка отца обидела! Теперь еще Маврина отняла!
Николай Сергеевич припомнил недавний разговор в парткоме, куда он ворвался, возмущаясь уходом Маврина и требуя, чтобы Саньку вернули в забой.
— И что ты кипятишься, Кулагин? — сказали ему. — Маврин сильный работник, такие на Лиственничке нужны. Побудет парень в молодежной бригаде, ближе к комсомолу станет, глядишь — и сам вступит. Мы понимаем, что там пока что дела не по его квалификации, да ведь и о воспитании человека надо думать. Он важничать здорово последнее время стал, там спесь-то сойдет. А у тебя в шахте забойщиков-стахановцев немало. На мавринское место Кустоедов станет. Чем плох?
Возразить было нечего. Кустоедов действительно немногим разве слабее Маврина. Но Санька-то как смел уйти? Еще сказал с нахальной улыбочкой: «Вы, товарищ мастер, надеюсь, не против того, что я в молодежную бригаду записался?»
Выходит, что сам Николай Сергеевич ничего не понимает. Пока он злился и обижался, люди кругом такого наделали! Пашка Заварухин учиться начал, Иона вразумил; руководство искало, как к Лиственничке подступиться, дочка старую шахту поднимает; Маврин воспитывается в молодежной бригаде… А он от всего этого в стороне. Неужели же никто из них не понимает, как мастеру Кулагину дороги и Тоня, и Лиственничка, и Маврин?.. Что он, обо всем этом не болел сердцем, не заботился? Ладно, пускай думают что хотят!