— Так ты слышал? Почему же не отвечал?

— Боялся, наверно… Я когда услыхал — Татьян Борисовна кричит, тогда отвечал, — сказал Митхат и вдруг заплакал.

— Ну, тише, успокойся. Ведь все уже прошло! — утешали его Новикова и Тоня.

А Петр Петрович сказал:

— Будет, будет тебе! Такой храбрец — и вдруг плачет. Ты скажи, зачем удочку сюда приволок? Воды ведь здесь нет.

— Степу кормить, — всхлипывая, отвечал Митхат. — На крючок хлеба сажал — бросал… Он ловил…

Тоня, не сдержавшись, захохотала, за ней Новикова и Петр Петрович. Митхат отнял ладони от лица и всхлипнул последний раз. В повеселевших глазах его еще стояли слезы, но тоненький добрый смех уже одолевал их.

Это веселье разбудило Моргунова. Бадейка закачалась, и Степа, грязный до неузнаваемости, высунулся из нее. Белые вихры его торчали во все стороны.

— Ой! Здравствуйте, Петр Петрович! Татьяна Борисовна, и вы здесь? — сказал он хрипло и вежливо. — А я слышу разговор и думаю, с кем тут Митхат?.. — Он помигал, окончательно просыпаясь, и встревожился: — Неужели вы нас искали? Тоня, а что дома? Беспокоятся мама и Лиза?

— А как ты думаешь? — сурово ответила Тоня. — Бессовестный! Попадет тебе и от мамы и от Лизы!

Степа огорчился.

— Я же не знал, что так получится, — пробормотал он. — Если бы тут спрыгнуть можно было… а то высоко!..

Неожиданно он взмахнул руками и скрылся. Дорога пришла в движение. Все быстрей и быстрей бадейка двигалась к вершине гольца.

— Поехал! — с облегчением сказал Митхат.

— Как он спал там, на холодной железине? — с тревогой молвила Тоня.

— А я пальтушку принес, на удочке ему закинул, — серьезно ответил Митхат.

«Какой ужас — дети! — с отчаянием думала Татьяна Борисовна. — Он, такой маленький, сумел заставить себя в темноте вернуться в глухое место, чтобы принести товарищу хлеба и эту их «пальтушку»… Он просидел всю ночь, борясь со своими страхами, проявил и храбрость и изобретательность, а отговорить Степу от дурацкой шалости не сумел, да и не счел, вероятно, нужным».

— Пойдемте навстречу Степе, — предложила Тоня. — Заодно старую шахту посмотрим. Она здесь недалеко, Лиственничка…

— Идите вы с Петром Петровичем, — сказала Новикова. — Мы с Митхатом вас здесь подождем.

Петр Петрович встал и зашагал в гору.

Они поднимались по неровной, заросшей блеклой травой дороге. Снова начался мрачный, неприветливый лес.

— Не так близко эта шахта, как вам показалось, — проворчал Петр Петрович.

Стали попадаться вырубленные участки, штабеля бревен и распиленных чурбаков. Впереди послышался громкий хохот. Тоня тоже засмеялась:

— Лесорубы Степу обнаружили. Идемте скорее!

Лес кончился, и они опять вышли на открытое место. Упругое крыло ветра мягко, но сильно обняло их.

На утоптанной площадке, несколько ниже вершины гольца, столпились парни и девушки. Они со смехом глядели на Степу.

— Ваш, что ли? — крикнула одна из девушек, увидев Тоню и Петра Петровича. — Хорош! Ничего не скажешь!

— Хоть вместо чучела на огород ставь! — подхватил рослый парень.

От людей, долго работавших в лесу, от свежих чурбаков и щепы, плотно устилавшей площадку, шел острый смолистый запах. Загорелые смеющиеся лица лесорубов, легкий утренний воздух — все показалось Тоне прекрасным.

Степа, видимо радуясь, что стоит наконец на твердой земле, не обнаруживал особенного смущения и сам смеялся. Однако, поймав строгий взгляд Петра Петровича, он заморгал и опустил голову.

— Иди-ка, брат, на расправу, — сочувственно сказал ему кряжистый чернобородый лесоруб. — Шутки это, однако, плохие… — добавил он серьезно. — Хорошо, что летом ты в такую переделку попал. А лет десять назад один умник зимой задумал прокатиться с гольца на прииск…

— Ну, и что? — со страхом спросил Степа.

— Что? Стала дорога — он и замерз. Утром ледышку с бадейки сняли… Ну, пошли, ребята!

Он ушел с товарищами в лес. На площадке осталось несколько парней, грузивших бадейки.

— Куда же ты, Тоня? — закричал Степа, видя, что девушка поднимается в гору.

— Выше нам надо подняться, — сказал Петр Петрович. — А ты, голубчик, помалкивай, тебе подумать есть над чем… Ну, Тоня, вот и Лиственничка!

Тоня жадно осматривалась кругом. У нее даже забилось сердце — так поразила ее пустынность, заброшенность места. Правда, невдалеке работают люди, но тут этого не чувствуешь. Голо и глухо. Повалился набок полусгнивший копер, ниже стоит угрюмая стена леса, склон гольца изрыт старыми шурфами. Ровной грядой сбегают вниз заросшие отвалы. А ведь когда-то здесь шла горячая работа! Спускались под землю горняки, скрипел ворот, поднимая добычу, богатая золотом руда уходила по подвесной дороге на прииск в дробилку… Какими счастливыми должны себя чувствовать те, кому удастся доказать, что в старой шахте есть золото!.. Что же, рано или поздно до Лиственнички доберутся. Может быть, Андрюша Мохов будет работать именно здесь.

— Знаете, как выяснить давность работ? — спросил Петр Петрович и указал на осину, выросшую на отвале: — Спилите дерево, определите его возраст по кольцам и прибавьте пять лет. После возникновения отвала деревья на нем прививаются не раньше чем через пять лет.

Тоня подошла к самой шахте. Колодец был завален землей, остался только узкий ход вроде лисьей норы, полузакрытый кривой березкой.

— Как грустно… Я никогда не думала, что это так грустно выглядит! — сказала Тоня.

— Да, брошенное производство, пожалуй, кажется еще печальнее, чем покинутое жилье, — согласился Петр Петрович.

Тоне вдруг почудилось, что за поваленным копром что — то шевельнулось, а Степа умоляюще сказал:

— Пойдемте отсюда! Невесело здесь как-то!

Где-то близко чокнула белка. Распустив свой пушистый парус, зверек перемахнул с вершины на вершину.

Начали спускаться. Татьяна Борисовна вела Митхата, Степа плелся сзади. Мальчики присмирели, а когда спустились в Мокрый Лог, уже освободившийся от тумана, Митхат сказал, глядя снизу вверх:

— Татьян Борисовна, а если Мухамет меня ругать будет, мы со Степой опять сюда уйдем. Тут и жить будем.

— Что ты еще выдумаешь! — со страхом сказала Новикова. — Пойдем скорее, милый, тебе спать нужно.

Но у Митхата ноги заплетались, и Петр Петрович взял его на руки. Усталые, они совещались, не обойти ли кругом Малиновую гору, когда вдалеке увидели Александра Матвеевича. Он всматривался, кто идет, приложив руку к глазам. Узнав товарищей, молодой учитель побежал навстречу и принял из рук Петра Петровича спящего мальчика.

От соседства с белой рубашкой Александра Матвеевича волосы и кротко смеженные ресницы Митхата казались еще черней.

— Спит, как будто сроду не озорничал, — сказала, очнувшись от раздумья, Тоня.

— Кулагиным письмо заказное! Распишитесь.

Письмоносец Дуся подала Варваре Степановне сквозь открытое окно толстую разносную книгу и огрызок карандаша.

— Иди-ка, Тоня, распишись, — позвала мать.

Тоня готовила корм для утят. Отставив чугунок с кашей, она вытерла руки и подошла к окну.

— Должно быть, важное вам извещение, Тонечка, — сказала Дуся, пряча в сумку свою книгу. — Конверт серьезный…

Тоня растерянно глянула на пакет: Кулагиной Антонине Николаевне… И печатная крупная надпись «Московский институт истории».

— От кого? Что же не откроешь? — спросила мать.

— Из института, — сквозь зубы ответила Тоня.

— Ну, читай, читай скорее! Чего стоишь, как неживая?..

Институт извещал, что Антонина Кулагина, окончившая с золотой медалью школу прииска Таежный, принята на первый курс и будет обеспечена общежитием.

Коротенький текст был давно прочитан, а Тоня все еще держала письмо в руках, словно не могла постичь его смысл. Принята! Она студентка! Вероятно, ее друзья не сегодня-завтра тоже получат извещения…

— Ну вот, дожили! — сказала Варвара Степановна. — Рада небось?

— Мама, я снесу корм утятам? — неожиданно спросила Тоня.