Тоня сидела между Женей и Толей. Все трое молчали и лишь поглядывали друг на друга. Михаил Максимович изредка наклонялся к дочери и спрашивал, взяла ли Женя мамину теплую кофточку, уложила ли калоши.

Глядя на убегающие вдаль знакомые места, Тоня живо представила себе, что и она уезжает. Воображение уводило ее все дальше от родного уголка; несмело замирало сердце, точно предчувствуя впереди большие, значительные события, неудержимо надвигающуюся новизну.

«Разве я жалею, что не еду? — спросила она себя. — Нет, не уйдет это от меня».

А горы всё развертывали перед уезжающими свою многообразную и дикую красу. Белое стадо овец на склоне казалось облаком, запутавшимся в кустах. Иногда в высоте пролетали орлы, распластав сильные крылья. И все ниже и ниже спускалась дорога, чаще стали встречаться деревни, поля с желтеющим жнивьем, люди, машины. Шла выборочная уборка. Хлеб снимали с участков, на которых колосья достигли восковой спелости. На полях мелькали красные галстуки пионеров, собиравших колоски.

Внизу воздух показался другим: он стал проще, скучнее, без крепких запахов трав и хвои, без той особенной свежей остроты, которая присуща горному воздуху, а в долинах бывает только после сильной грозы.

На станции все рассыпались по платформе.

— Если будет трудно, Тоня, — говорил Илларион, — иди к Слобожанину — он всегда поможет.

— Знаю.

— Я на тебя надеюсь. Ты здесь поддержишь честь класса… Словом, где бы ни работала, покажешь себя.

— Не знала, что ты обо мне такого хорошего мнения, — засмеялась Тоня.

— А как же! Конечно, хорошего, — серьезно подтвердил Илларион.

— Мне казалось, что мы с тобой очень разные. У тебя характер чем — то на Нинин похож, а Нина всегда говорила, что мне больше всех надо.

— Видишь ли, — сказал Ила несколько смущенно и поправил очки, — семья у меня такая… Отец и мать очень хорошие люди, но… как бы это сказать… суховаты, что ли. У нас в доме неприличным считалось слишком резко выражать свои мнения, проявлять чувства. Может быть, какой-то отпечаток это и на меня наложило. Но если внешне я такой… чересчур спокойный, то понимать я способен. Мне твоя последовательность и прямота всегда нравились.

— Ну, я рада! — Тоня протянула ему руку и хотела отойти к подругам.

Но ее остановил Толя Соколов:

— Тоня, на минутку! Еще один прощальный разговор…

Они дошли до края платформы. Соколов молчал.

— Ну, что же ты? Говори, сейчас поезд придет.

— Я, Тоня, хотел попрощаться с тобой отдельно и поблагодарить тебя.

— За что, Анатолий?

— Ты знаешь, — тихо сказал Соколов и поднял на нее глаза. В них был такой благодарный и теплый свет, что и Тонин взгляд просиял навстречу юноше. — Я тебя долго любил, Тоня, — уже смело и просто сказал Анатолий. — И никогда мне не приходилось думать о тебе плохо. Это ведь, наверно, не часто бывает. Вот за что спасибо. Любовь у меня была несчастливая, — улыбнулся он, — а вспоминать ее буду с благодарностью. Потому что ты настоящая девушка, которую стоит любить.

Тоня смутилась:

— Ну, Толя, что ты, право…

И еще… Наверно, нелегко тебе в жизни придется. Но я как-то за тебя спокоен. Уверен, что все выдержишь. Вот что я хотел сказать.

Они снова поглядели друг на друга и внезапно поцеловались.

Где-то близко загудел паровоз.

— Поезд идет! Скорее! — крикнула Тоня.

Поезд с шумом прогрохотал мимо, и они бросились к передним вагонам.

— Ну, мама… — Анатолий подошел к матери.

Зинаида Андреевна обняла сына и долго, не отрываясь смотрела на него.

— Прощай, фантазерка! — сказала Тоне Нина. — Желаю тебе… желаю, чтобы ты не менялась.

Она ласково засмеялась и вошла в вагон, куда за ней протиснулась взволнованная докторша.

— А со мной, со мной, Антонина!.. — говорила заплаканная Лиза.

Теплое мокрое лицо ее прижалось к Тониной щеке.

— Тонька моя золотая, моя дорогая подружка! — горячо шептала Лиза прямо в ухо Тоне. — Пиши, слышишь? С Андрюшкой дружи, слышишь?

— Все слышу, милая. Ты с ним-то простись, он ждет не дождется, — сказала Тоня, гладя спутанные кудри.

Лиза повернулась к Андрею, а Тоня, взяв Женин багаж, подала его уже стоявшему на площадке Соколову.

Михаил Максимович никак не мог расстаться с дочерью. Он целовал ее волосы, руки, глаза, а Женя, плача и улыбаясь, повторяла:

— Папа, не скучай! Не тоскуй без меня, папа!

Обняв Тоню, она шепнула ей:

— Пусть все будет у тебя хорошо, Тосенька.

— Садитесь скорее! Садись, Женя! — закричали кругом.

Женя прыгнула в вагон и с площадки показала Тоне глазами на отца.

— Да, да, Женя, да! — громко сказала Тоня.

Лиза вскочила в поезд уже на ходу. Затем на площадке началось какое-то смятение, и со ступенек скатилась докторша. Отъезжающие со страхом следили за ней.

Мелькнули еще раз темные волосы Жени, очки Иллариона, махнула белым платочком Нина, и поезд, загудев, понесся вперед. Он на мгновенье показал открытую площадку последнего вагона и скрылся за горой.

Так же шумно и нетерпеливо он ворвется в жизнь людей в других городах и поселках, унесет их с собой вместе с надеждами, мечтами, заботами. Сколько народу ждет его сегодня — кто с радостью, кто с печалью…

— Полно задумываться! — сказал, подходя, Андрей.

Он растерянно мигнул и улыбнулся. От улыбки его лицо, к которому так не шла печаль, стало по-обычному задорно-простодушным.

— Дела не ждут, Тонечка. Едем по домам.

Тоня проснулась рано.

В вырезное сердечко на ставне заглядывало утро. Мать в кухне чуть слышно возилась. Сейчас начнет вставать отец… Не хочется спать, но лучше не выходить из комнаты, пока он дома.

А что же это приятное должно произойти? Почему ей кажется, что сегодня праздник? Да, нынче первое сентября! Сколько лет подряд этот день был для нее праздником, открывавшим длинную вереницу милых школьных недель, которые рисовались в воображении в виде открытого дневника. Слева — понедельник, вторник, среда; справа — четверг, пятница, суббота. Воскресенье помещалось где-то в воздухе. Зато все остальные дни имели свой постоянный квадратик, и когда Тоня говорила: «Это было во вторник», она видела перед собой место вторника в дневнике.

Вчера приехала Надежда Георгиевна. Новикова ходила к ней вечером, звала с собой Тоню, но нужно было идти в молодежное общежитие. Беседа о задачах новой пятилетки прошла очень живо. Довольная, Тоня, выйдя из барака, отправилась к Стеше Сухих. На суровый вопрос, можно ли с ней поговорить, Стеша добродушно спросила:

— А о чем?

— Об отъезде вашем.

— Да я не еду, — улыбнулась Стеша. — Правильно ты тогда сказала — нехорошо сейчас прииск бросать. Я первого сентября за назначением иду.

— Молодец! — с облегчением сказала Тоня. — А Марья как? На своем стоит?

— Нет, и Маню уговорили. Я да мама ее. Поворчала, а потом смирилась. Говорит: «Пусть Антонина не думает, что она одна за прииск душой болеет».

«Нет, Степанида славная, — подумала Тоня, вспомнив этот разговор. — Да и Марья, в конце концов. Но что же отец не встает? Ведь уже пробило семь».

Тоня тихонько оделась и вышла в кухню:

— Мама, отец не проспит?

— А где он, отец-то? — ответила Варвара Степановна, вытирая запачканные углем руки (она ставила самовар). — Уехал отец.

— Как! Куда уехал? — Тоня села на лавку, растерянно глядя на мать.

— На курорт! — Варвара Степановна в сердцах нахлобучила на самовар трубу. — Путевку полуторамесячную получил в Курагаш.

Отец уехал и не простился с ней! Тоне стало нестерпимо обидно.

— А… а что же мне не сказала? — спросила она и тут же вспомнила, что вчера вернулась поздно, когда мать уже спала; дверь открыла Новикова в наспех накинутом халате и сейчас же ушла к себе.

— Не сказала? — недовольно переспросила мать. — А ты спроси, сама я знала что-нибудь?.. То и досадно, что ни собрать его путем, ни подорожников напечь не пришлось. Втихую и комиссию врачебную прошел и путевку взял. Говорил, что неожиданно как-то решили. Сейчас, мол, самое удобное время: к концу года работы будет побольше — не уедешь…