В глазах ее сияла такая чистая радость, такая гордость за мальчика, что Тоне показалось, будто она подглядела что-то сокровенное, обычно скрываемое человеком. Она хотела отойти, но Татьяна Борисовна заметила ее:

— Тоня, вы? Здравствуйте! Идите сюда.

Тоня подошла к окну.

— Мы сегодня в обед только вернулись, — оживленно говорила Новикова. — Не все еще приехали. Петр Петрович остался на ботанической станции. Какое чудесное путешествие было! Сколько красоты видели! В бурю попали на Золотом озере. Оно страшное, вы знаете… Да что же это я! Забыла совсем…

Она скрылась на мгновенье в комнате и поставила на подоконник корзину, полную яблок.

— Вот какая прелесть! Они там выращивают на станции. И нам дали… Ешьте, Тоня. Ребята, а вы? Берите, берите!

Тоня взяла тяжелое розовое яблоко:

— Спасибо. Там для вас письма были и телеграмма…

— Знаю. Мне Варвара Степановна отдала. Телеграмма от Надежды Георгиевны. Задержали ее в санатории, приедет только тридцатого.

— Не застанет уже наших.

— Да, вас не застанет.

Желтый свет лампы падал на смуглые руки Новиковой, на корзину, наполненную гладкими, с ровным румянцем плодами. В полосе света появлялись то черные блестящие глаза Митхата, то вздернутый нос и круглые щеки Степы. Мальчишечьи крепкие зубы с хрустом надкусывали яблоки. Женщина в окне улыбалась и казалась спокойной, почти счастливой…

Тоня подумала, что невозможно нарушить эту мир рассказом о своих бедах. Она не ответила Татьяне Борисовне и вскоре, пожелав ей и ребятам спокойной ночи, ушла.

А на другой день Новикова, узнав обо всем от Варвары Степановны, приступила к Тоне:

— Но ведь это ужасно, что Николай Сергеевич так на вас сердится! Хотите, я поговорю с ним, попытаюсь помирить?

— Нет, Татьяна Борисовна, — ответила, сдвинув брови, Тоня, — я прощенья у него просить не могу. Я не из-за каприза осталась. Не говорите ему ничего.

Тоне не хотелось, чтобы кто-нибудь вмешивался в ее ссору с отцом. Об этом даже говорить было трудно, и когда люди спрашивали, как обстоят дела дома, она отвечала уклончиво и неохотно.

Товарищи ее готовились к отъезду. Ходили прощаться с тайгой, с речкой; девушкам шили платья; те, кто должен был держать вступительные экзамены, усиленно повторяли школьный курс.

Накануне отъезда все собрались у Павла. Товарищи торжественно поручали его Тоне.

— Смотри, Павлуша, Тоню слушайся, — говорила Женя. — Она за всех нас остается…

— Имей в виду: с нее спросим, если ты не выдержишь, — заявил Илларион.

Павел казался взволнованным, пожимал всем руки, желал счастливого пути и успехов, а на прощанье сказал:

— Ребята, мне говорить не нужно, вы и так понимаете… И даю вам слово, что не подведу. Верите мне?

— Верим, Паша!

— Мы на твое слово привыкли надеяться.

Павел стоял в кругу товарищей, и они видели по напряженному лицу его, что много еще он хотел бы сказать друзьям, но слов не находит.

— Как бы трудно ни было, все одолею, — сказал он наконец. — А вы не сердитесь, что сначала я так… упорствовал.

Тоня видела, что Павлу было нелегко расставаться с товарищами, но он бодрился. О том, что будет чувствовать себя более одиноким без них, не обмолвился.

— Не забывай, Лариоша, — сказал он Рогальскому. — Недолго мы вместе пробыли, а я в тебе прежнего товарища чувствовал. Это мне дорого.

— Павлик, а я? Мне что скажешь? — кричала Лиза.

— Ты хоть первое время на новом месте будь потише, не пугай людей!.. — попробовал пошутить Павел. — А камышинка наша как там будет звенеть, в большом городе? — ласково коснулся он Жениной руки.

— Она на всю страну прозвенит когда-нибудь, — заметил Толя Соколов.

Ему Павел крепко стиснул руку:

— Прощай, брат.

Отъезжающим надо было спешить — дома каждого ждали незавершенные дела. Но, уходя, все чувствовали, что это прощанье приблизило Павла к ним больше, чем недавняя встреча после долгой разлуки, когда он всем показался чужим и холодным.

В день отъезда товарищей Тоня встала рано и побежала к автобусной станции. Накануне было решено, что она поедет со всеми до станции Шуга.

Друзья уже собрались. Докторша Дубинская громко давала последние наставления Нине, огорченной тем, что отец не успел вернуться из Москвы и приходится уезжать, не попрощавшись с ним. Зинаида Андреевна Соколова улыбалась сыну, когда он взглядывал на нее, а когда отворачивался, смотрела тревожно и грустно. Держался молодцом и Михаил Максимович, ни на минуту не отпускавший от себя Женю. Зато Анна Прохоровна Моргунова не раз начинала плакать, и все переглянулись, когда она сказала, вздыхая:

— Вот Тоня-то поумней тебя: осталась со стариками. А тебе, непоседе, все дома плохо!

Рогальских не было. Отец Илы уважал пословицу: «Дальние проводы — лишние слезы», и уговорил жену проститься с сыном дома. Илларион сказал товарищам, что совершенно согласен с отцом, но сам все медленно прохаживался перед станцией, поглядывая в переулок, откуда могли появиться родители. Андрейка Мохов, свободный сегодня от работы, вертелся тут же и на вопрос, поедет ли он в Шугу, ответил:

— А как же! Я должен доставить домой Тоню Кулагину: она ведь будет обливаться слезами и забредет еще куда-нибудь…

— Не балагань в последние минуты! — кричала Лиза.

Автобус запоздал, и все забеспокоились, хотя обычно он приходил в Шугу за час до поезда и времени оставалось с избытком.

Наконец показалась новенькая яркоголубая машина. Начали усаживаться.

Илларион уже поставил ногу на ступеньку, как вдруг быстро швырнул свой чемодан в автобус, причем ушиб Петра, и соскочил на землю.

Все переполошились, но тут же успокоились. С криком «Мама!» Ила кинулся обнимать высокую, со строгим лицом женщину. За женой стоял старик Рогальский.

— Не стерпели, значит? — ехидно спросил отец Пети, огромный рыжеусый забойщик. — А то Лариоша тут толковал насчет дальних проводов…

Старый Рогальский указал на жену, как бы прося снисхождения к ее материнской слабости, сам же в нетерпении протягивал руки к сыну, а потом долго обнимал его и хлопал по спине.

В Шугу Рогальские не поехали, но их приход подбодрил и обрадовал Иллариона. Когда он, широко улыбаясь, сел наконец в автобус, все сочувственно посмотрели на него.

В последнюю минуту пришли Татьяна Борисовна и Александр Матвеевич. Снова начался переполох. Отъезжающие высовывались в окна, кричали:

— Спасибо! До свидания! Счастливо оставаться!

— Петра Петровича приветствуйте!

— Мы напишем!

— Надежду Георгиевну расцелуйте за нас!

Машина тронулась, но, подъехав к школе, шофер затормозил.

— Ждут, видно, вас, — сказал он. — Целая делегация.

У школьных ворот стояли ребята-десятиклассники и Мухамет-Нур.

— Вы посмотрите, товарищи, что делается! — восклицала Лиза.

Мухамет желал всем счастья, провожающие ребята совали в окна цветы, толпились около машины.

— Учитесь хорошо!

— Не забывайте Таежный!

— И вы не подкачайте! Чтоб весной все получили аттестаты!

— Лиза Моргунова! Веселая будь, здоровая, как дома была! За этого Степу не бойся. Теперь в третий класс перешел — может, поумнеет, — напутствовал Мухамет Лизу.

— Проводил свою любимицу! — сказал Таштыпаев, когда автобус отъехал от школы. — Ты сознайся, Лиза, что Мухамет всегда был к тебе неравнодушен.

— Да ну тебя! — сердилась Лиза. — Зачем тень на человека наводить? Он ко всем одинаково относился.

У клуба, где висел плакат: «Счастливый путь, друзья!», ждали Кирилл Слобожанин и приисковые комсомольцы. Снова начались рукопожатия, пожелания, напутствия, и когда машина в конце концов выехала из поселка, Лиза расплакалась.

— Как я в другом месте буду жить? — повторяла она. — Нигде таких людей нет, как у нас!

— Не плачь… — растерянно шептал ей Андрей. — Ну что это, честное слово… Неудобно…

Все жадно смотрели на поселок, медленно исчезавший за поворотом дороги, на копры шахт, горы. В их густой, темной зелени уже пробивалось бледное золото.