Анатолий ждал, что Тоня сейчас скажет тете Даше какие-то ласковые слова, начнет ее утешать, но его подруга сурово спросила:

— Запустила ты дом, тетя Даша? Скажи правду.

— Ох, запустила, Тонюшка!.. Сама знаю. Если бы поговорила с председателем, наверняка наладили бы мне печку и керосину бы дали… Только тяжко людей просить, когда раньше свой работник был, да какой… Сам всегда людям помогал.

Тоня слушала, сдвинув брови.

— Самовар готов! — объявил Анатолий.

Все сели к столу. Толя исправил коптилку, она загорелась ярче. Тоня стала рассказывать тете Даше про приезд новой учительницы, про то, что Николай Сергеевич получил премию к Новому году.

Чаепитие началось очень мирно и так же мирно и кончилось бы, если бы не Алеша.

Мальчик разрумянился и повеселел. Отодвинув от себя пустое блюдечко, он несколько раз лукаво взглядывал на Тоню, потом, потянувшись к ее лицу, громко зашептал на ухо:

— Я тебя узнал. Это я нарочно сказал, что не узнал…

— А что же смотрел на меня, как на чужую тетку?

— Не… не на чужую… Я подумал — может быть, это Павлик с тобой пришел…

У Тони опять сдвинулись брови, а тетя Даша заплакала. Лицо ее, не изменившее выражения, оказалось сразу залитым слезами. Всхлипывая, она шептала:

— Ой, Павлушенька… Павлик… Ой, Павлик, сынок.

Тоня быстро спустила Алешу на пол и подошла к плачущей матери:

— Тетя Даша…

Но та не слушала.

— Павлик! Ой, где же ты, Павлик… — Она схватила Тоню за руки: — Ведь нету ничего… Ничего нету с тех пор… Никакой вести… Значит, не ждать уж больше? Не ждать?

— Я жду. Жду, тетя Даша, и вам надо ждать… Будут вести. А сейчас не плачьте, не надо пугать Алешу… — Тоня крепко сжала худые плечи женщины, посмотрела ей в глаза. — Полно, тетя Даша, полно!

— Ма-ам! Не надо! — протянул Алеша, дергая мать за платье.

Дарья Ивановна взглянула на сына и не то что успокоилась, но каким-то привычным усилием сдержала слезы:

— Не буду, Алешенька, не буду!..

— Спать ему пора! — решительно сказала Тоня. — Укладывайте его, тетя Даша, а мы пойдем.

Она сняла с гвоздя шубу, быстро оделась и подошла к Алеше:

— Ну, будь здоров, милый. Приходи с мамой к нам.

Мальчик неуверенно кивнул головой.

Тетя Даша, еще всхлипывая, прислонилась к дверному косяку и дружелюбно глядела на Тоню:

— Не знаю, выберусь ли на Таежный, Тонюшка… Ты сама- то не забывай.

— Да-да. Я приду к вам, я скоро приду. А вы не хворайте тут.

Ночь и снег и далекая луна опять молчаливо встретили Тоню и Толю и повели их из печального дома.

Тоня шла опустив голову и только около леса глухо сказала:

— Соврала я ей.

— В чем соврала, Тоня?

— Что ждать надо. Нечего себя обманывать. Ничего не будет…

Тоня подняла голову. Анатолий увидел ее освещенное луной лицо и удивился, поймав в глазах, всегда спокойных и ясных, то же тоскливое выражение, что в темных, запавших глазах тети Даши.

— Конечно, ей неважно живется. Она только говорить не хочет. А я не была у нее столько времени… Эх!..

— Ладно, Тоня. Что же говорить о том, чего поправить нельзя! Теперь надо подумать, как ей помочь. Я с ребятами потолкую.

— Да-да, непременно!

Тоня вздохнула, продела свою руку под руку Анатолия и, крепко ухватившись за рукав его полушубка, пошла с ним в ногу.

«Намаялась… — подумал Соколов. — И болтовня эта не даром ей далась… Надо о чем-нибудь другом с ней заговорить».

И тут же неожиданно для себя спросил:

— Тоня, а ты очень… дружила с Павлом? Ты прости, что я спрашиваю.

Но Тоня взглянула на него доверчиво и прямо:

— Ничего… Я с тобой сегодня говорить могу. Раньше и не подумала бы, а сегодня могу. Может быть, потому, что ты пошел со мной… Да, я очень любила Павлика.

Тоня пристально смотрела на дорогу и шагала все так же в ногу с Анатолием.

— Слово-то уж очень большое, — опять заговорила она. — Самой себе и то трудно его сказать. Но что же скрывать… Думаю о Павлике постоянно. Ни с кем мне так легко и интересно не было.

— Значит, тоскуешь? Мне вот… — Анатолий замялся, — Всегда хочется, чтобы ты была счастливой.

— А я счастливая! — горячо сказала Тоня.

— Как же так?..

— Вот так. Я счастливая. Разве ты не видишь? Я как себя помню, счастье всегда со мной. Павлик — это мое личное, понимаешь? Я о нем очень грущу, только общего-то это не меняет. Не умею сказать, но ты меня' пожалуйста, несчастной не считай. И не хочу, чтобы меня жалели, и неверно будет.

Она снова помолчала.

— Ты Павлика мало знал.

— Мало, да. Маму сюда в сорок четвертом перевели, летом. Осенью я со всеми вами в школе познакомился, а ушел Заварухин…

— В начале января. Как раз год назад.

— Г оворят, вы с детства дружили?

— С пяти лет… Жили близко друг от друга. А когда у нас на Таежном открылся детский сад, мама меня туда привела и спрашивает: «Ну, Тоня, с кем из ребятишек дружить будешь?» Я показала на Павлика и говорю: «С ним, с кем же еще!»

— А потом?

— Потом вместе в школу поступали, сели за одну парту. И так до конца, пока он не ушел.

Они опять замолчали. Глядя на неподвижные косматые деревья, Тоня живо вспомнила, как ходила с Павлом на прииск Добрый к матери раненого бойца. И вот сейчас опять идет она по зимнему лесу, но другой человек рядом с ней, и нет у нее вести, которая могла бы обрадовать.

Девушка растерянно посмотрела на Анатолия:

— Ты что-то сказал?

— Я спросил: неужели вы ни разу не поссорились?

— Ну, как же! — Она с сокрушением покачала головой. — Иной раз крепко ссорились. Я ведь в отца — нелегкий характер! Только это дела не меняло.

— А… как Павел?.. Он тебе говорил когда-нибудь?

— Нет, никогда, я и так знала.

— И теперь не жаль?

— Что не сказал? — переспросила Тоня, думая, что Павел, в сущности, не сказал ей ничего перед отъездом. — Вот именно, очень жаль, очень. Хоть я и знала, а так жалею, что не услыхала от него самого! И поэтому я ни от кого другого этих слов слышать не хочу.

— Никогда? — Анатолий даже остановился на минуту. — Но так ведь не бывает, Тоня. Это тебе сейчас кажется, а потом…

— Не знаю, что будет потом, — отрезала Тоня, — а сейчас не могу и не хочу ничего такого знать… Ты это учти, — прибавила она тихо.

— Не беспокойся, — сразу похолодевшим голосом откликнулся Анатолий, — запомню.

Они, не сговариваясь, ускорили шаг.

Тоня уже стыдилась своей откровенности, и последние слова показались ей излишне резкими, а Толя вдруг почувствовал, что очень устал и от далекой прогулки и от разговора.

Взглянув на окна Кагановых, Тоня сказала, как бы про себя:

— Женечка не спит. Рассказывает маме про свой успех.

— Ох, Тоня! — спохватился Анатолий. — Боюсь, что не потому у них свет горит.

— А почему?

— Ты не заметила, а когда мы выходили из школы, нам встретился доктор Дубинский. Он шел с помощником Михаила Максимовича, Кирюшиным… И доктор сказал: «Бывают же такие неожиданные ухудшения. А всего час назад она совсем прилично себя чувствовала». Боюсь, что Женина мама…

И ты мне ничего не сказал? — с укором крикнула Тоня и бросилась к дому подруги.

«Плохие вести не лежат на месте», — говорит пословица.

Весть о смерти Жениной матери ворвалась в школу, смяла и потушила праздник. Всех затронуло горе Кагановых. На прииске их любили. Михаила Максимовича — за справедливость, Женю и ее мать — за кротость и радушие. Маленькая семья Кагановых жила дружно, родители и дочь всегда относились другу к другу с неослабевающим вниманием и лаской. И это нравилось людям, даже тем, кто привык выражать свои чувства проще и скупее.

Особенно взволновалась Анна Прохоровна Моргунова.

— Вот несчастье, вот несчастье, Надежда Георгиевна! — твердила она, подойдя к Сабуровой. — Совсем сердце упало… Беда-то какая! Пойдем домой, Лиза. Кулагины тоже уходят… Николай Сергеевич аж побледнел весь. Очень за своего инженера огорчается…