Анатолий еле поспевал за Тоней. А ей все казалось, что они идут слишком медленно.

— Смотри, — сказала она обернувшись, — дорога бежит, правда?

— Бежит.

— А луна?

— И луна бежит. Да как быстро!

— Побежим и мы!

Они побежали, и белые холмы за обочинами двинулись навстречу им.

Тоня легко неслась вперед, Анатолий держался сзади. Он забыл неприятное впечатление от встречи с человеком в дохе. Радость наполняла его сердце. Казалось ему, что лучше ничего не было в его жизни, чем этот бег под высокой луной по снежной дороге за милой девушкой.

У леса Тоня остановилась и, споткнувшись, чуть не упала. Толя поддержал ее:

— Устала ты. Посиди, отдышись немного.

Он подвел Тоню к большому, заметенному снегом пню.

— Сейчас снег смахну… Теперь садись.

Они отдыхали недолго и вступили в лес. Здесь было темнее. Деревья жались друг к другу по сторонам дороги. Большие ветви их были недвижны, словно не могли пошевелиться под снежным грузом.

— Ты не боишься? — спросил Толя.

— Конечно, нет! А ты? Может быть, тебе страшно?

Тоня быстро взглянула на спутника. Не обиделся ли он? Нет, Анатолий улыбался.

— Мне-то стыдно было бы бояться. А я вот подумал, что какая-нибудь столичная девушка здорово струхнула бы. Лес тут у вас серьезный!

— Тайга! Ты в Ленинграде, наверно, только в книгах про нее читал.

— Читал, конечно… И я рад, Тоня, что увидел ее своими глазами!

— Рад! Ты еще тайги по-настоящему не знаешь! Тут ведь заблудиться ничего не стоит. Один мальчишка неделю блуждал. Он медведицу видел. На землю лег, она его обнюхала и не тронула. В Шабраки весь голый пришел, так ободрался в тайге… Здесь только такие, как Ион, ходят — не боятся.

— Это кто — Ион?

— Старик-хакас, охотник.

— Тот, что в школу приходил к Надежде Георгиевне?

— Он самый.

— Он и тебя знает. Еще сердился, что ты давно у них не была.

— Да… С осени не была в этих краях.

Тоня опять умолкла, и Анатолий не начинал разговора. С полчаса еще шли они лесом, потом поднялись на крутой холм и увидели деревню. Она чернела в логу между горами. Редкие огни слабо светились в окнах.

Тоня снова заторопилась. Они спустились с холма, прошли мостик и свернули с пустынной главной улицы в тупичок.

Домишко приютился около трех огромных елок. В палисаднике стыли оголенные кусты.

Тоня толкнула калитку, вошла во двор и приникла к окошку.

— Не спят, — сказала она почему-то шопотом. — Свет есть. Пойдем.

Они остановились в темных сенях. Из избы слышалось бормотанье. Голос был детский. Ребенок не то напевал, не то читал по складам.

Тоня решительно застучала в дверь. Бормотанье оборвалось.

Что-то загремело, и женщина спросила из-за двери громко и тревожно:

— Кто там?

— Тетя Даша, откройте. Это я, Тоня.

Дверь открылась. Тоня и Толя вошли. В комнате было полутемно, а от густого пара, что ворвался с ними из сеней, и вовсе ничего не стало видно.

— Что это ты выбралась в такую пору? Да еще в праздник! У вас там, небось, гуляют сегодня… А у нас веселье плохое. Видишь?

Женщина говорила неласково и повела вокруг себя рукой с раздражением, точно хотела сказать: «Вот, любуйся».

Была она худа, лицо казалось усталым, и темные глаза смотрели отчужденно.

Тоня огляделась. В комнате пахло дымом. На столе светила коптилка. Маленький белоголовый мальчик, повязанный крест-накрест платком, сидел на табуретке. Он испуганно глядел на Тоню.

— Вот как теперь живем, — сказала женщина и неожиданно не то всхлипнула, не то простонала. Анатолию показалось, что она сию минуту заплачет, заголосит, начнет плакать и Тоня, а за ними зальется белоголовый мальчишка. Юноша так растерялся, что сделал шаг к двери.

«Я лучше подожду во дворе…» — хотел он сказать, но Тоня заговорила вдруг оживленно и быстро:

— Соскучилась я, тетя Даша, вот и пришла. Извини, коли не во-время. А вот Анатолий Соколов. Из нашей школы. Слыхала, наверно? Доктора Соколовой сын… Что это у вас дымно? Печка не в порядке? А свет почему не горит?.. Алеша, ты меня боишься, что ли? Давай здороваться.

Говоря все это, Тоня разделась, повесила шубу на гвоздь и, обняв тетю Дашу за плечи, подвела ее к столу. Толе показалось, что сейчас она очень похожа на свою мать, Варвару Степановну.

— Раздевайся и ты, Анатолий. А мы ведь из школы, тетя Даша. Вечер у нас. Алеша-то здоров? Что же он ко мне не подойдет? Ты не узнал меня, да?

— Не узнал, — тихо сказал Алеша.

— Будет болтать-то! — сурово прикрикнула тетя Даша. — Скажет тоже! Тоню не узнал!.. Не видел он тебя давно, отвык.

— Ты песню пел, Алеша, когда мы пришли? Я из сеней слышала.

— Песню, — так же тихо ответил мальчик.

— Ну, спой нам. Мы послушаем.

Алеша помотал головой, молча слез с табуретки и подошел к Тоне.

— Ну, иди ко мне, посидим вместе.

Тоня взяла мальчика на руки. Он прислонился к ее плечу и сидел неподвижно, глядя в упор на Анатолия большими светлыми глазами.

А Тоня не смолкала ни на минуту. Она передавала тете Даше приветы от отца и матери, рассказывала о спектакле, о школьных делах.

Тетя Даша слушала молча. Постепенно лицо ее прояснилось, взгляд потеплел, и стало видно, что она добрая, даже робкая женщина, а сердится только от усталости и заботы.

— Хороша ты, Тонюшка! — вздохнув, сказала она. — Еще лучше стала… Ну, спасибо, что пришла. Я думала, вовсе забыла про нас. Да что же я… Самоварчик надо поставить.

— Не нужно, тетя Даша, не хлопочи.

— Налит он уж, налит. И уголь есть и лучина.

— Ну, так давайте, тетя Даша, я самоваром займусь, а вы с Тоней побеседуйте, — предложил Толя.

— Что ты, молодой человек! Разве сумеешь?

— А вот сейчас увидите!

Анатолий так умело и ловко захлопотал возле самовара, что тетя Даша скоро перестала тревожно следить за ним и опять обернулась к Тоне. Мало-помалу она рассказала о своем житье. Дров у нее много, а в избе холодно потому, что печка дымит. И с чего дымить стала, непонятно. Все время топилась хорошо. Надо бы позвать кого-нибудь переложить, да руки не доходят. Работает она попрежнему на колхозной лисоферме, и работы много.

— Да-да, помню, ты мне говорила. Много зверей у тебя?

— Десять лисоматок и пятнадцать молодых.

— Ну, и как управляетесь? Беспокойные, наверно, питомцы? — спросил заинтересованный Соколов.

— Привыкла… Я когда пришла, лисята хилые были, взъерошенные, ноги кривые у них. Неумелые люди ухаживали. Ни домиков не было, ни корма настоящего. Сидели в темном сарае. Гляжу бывало на них и плачу. Ну, думаю, все погибнут… А тут заведующий новый прибыл. Знающий человек. Настроили мы лисам домишек, заплотом[4] высоким их огородили, спокойней им стало. А то ведь они шума боятся, собак боятся, людей чужих тоже. С мухами я начала бороться, убирать чаще. Мухи их донимали, да и заразу заносили всякую. Теперь такие сытые, гладкие лисы — красота! Меня знают!..

Тетя Даша оживилась, даже улыбка показалась у нее на лице.

— А кормишь чем?

— Целая кухня, Тонюшка. И мясо им нужно обязательно, и отруби едят, и овощь. Картошку даем осторожно. От нее шерстка блеск теряет. А вот от турнепса мех густой, блестящий делается…

— Интересно! Ну ладно, про лисят успеем. Ты скажи, почему Алеша такой бледный, света почему нет?

— Алешка у меня болел долго. До сих пор в садик не ходит. А свету у нас с осени нет. Вот как ты была последний раз, на Октябрьскую, кажется, тогда и выключили. Говорят: временно, на зимние месяцы. Сейчас весь свет к вам на Таежный идет. Вот керосину надо бы добыть, да так уж…

Тетя Даша заметила испытующий, недоверчивый взгляд Тони и быстро дотронулась сухой, жесткой рукой до руки девушки:

— Ты, небось, думаешь, Тонюшка: и есть им нечего, и холод у них… А я прямо скажу: трудно, конечно… Кому сейчас не трудно! Ведь какая война прошла… Но голодные не сидим. Хлеба хватает, картошка есть, из садика обед хороший на Алешу получаю… Мне бы только самой в силу войти… А я, поверишь, на ферме работаю, и дело неплохо идет, забываю беду свою как-то… а приду домой — ничего не могу. Сижу, гляжу в угол, о чем думаю, и сама не знаю…