Тоня воодушевилась и передала всем свое настроение. Ребята с яростью начали работать. Из раскомандировки выбежала Зина и тоже схватила лопату. Сушиться уже никто не ходил — все равно промокли насквозь.

Но когда пробились к дороге, всех охватило разочарование: по тросу с унылым звяканьем шли пустые бадейки.

— Упарились, как загнанные кони, а к чему? — сказал Андрей, утирая красное лицо.

— Не может быть! — настаивала на своем Тоня. — Они понимают, что мы не сразу к дороге можем подойти. Ждать надо!

— Хм!.. А ты как думаешь, Санька? — спросил Мохов.

Маврин кивнул, не отрывая прищуренных глаз от движущейся линии бадеек.

— Когда они сами-то успели до дороги докопаться? — вздохнула Стеша.

— Очень просто: дали сирену, пока мы спали еще, и начали работать. Всех, конечно, мобилизовали.

— Отец рассказывал, что как-то ночевал в клубе, когда я маленькая была, и выйти не мог. Отодрал балконную дверь на втором этаже и по крышам домой пробирался, — вспомнила Тоня.

— Идет! Идет груженая бадейка! — закричал Димка.

— Где? Где?

— Верно! Что это там торчит?

— Полено! — сказала Зина.

— Сама ты… — чуть не обругал ее Костя. — Это труба самоварная.

— Будет чушь-то нести! Лыжи, ребя!

— Лыжи плывут! Честное слово!

— Ну, теперь все в порядке.

— И другая бадейка идет! И третья!

Все протягивали руки, чтобы достать драгоценный груз. Отрезанной от прииска бригаде посылали сухие куртки, валенки, хлеб, бутылку спирта, спички, а главное — лыжи для всех. В одной из бадеек Тоня нашла даже укутанные в газеты и в одеяло еще теплые шанежки.

— Это уж мама! — счастливо засмеялась она, надкусывая хрустящую корочку. — Попробуйте, ребята, мамину стряпню. Ой, а записочки никакой нет?

— Нет, не видно.

— В пимах, в пимах ищите!

Действительно, в одном из валенок нашлась записка. Писал Каганов. Он выражал надежду, что все ребята здоровы, сообщал, что внизу люди расчищают дороги с шести часов утра, и советовал немедленно спускаться вниз.

Все повеселели. Были забыты и тревога, и мокрая одежда, и усталость.

— Сейчас напьемся чаю, ребята, — деловито сказала Тоня, — дров еще немножко осталось, и покатим! На лыжах-то нам никакой снег не страшен.

По сверкающему снежному покрову лететь с горы было легко, а в поселке бригаду радостно встретили. Люди беспокоились, как бы молодежь накануне не собралась домой. Сбившись с дороги, можно было обессилеть в борьбе со снежными завалами.

Спокойнее всех была Варвара Степановна: она уверяла, что Стеша и Зина — разумные девушки и никому не позволят покинуть тепляк.

— На свою, значит, не надеешься? — спрашивали ее.

— Жаловаться не могу, да на нее иной раз азарт нападает.

Так держалась мать на людях, но когда увидела Тоню, вся побелела.

А Николай Сергеевич двое суток не выходил из своей шахты и, поднявшись на поверхность, нашел дорогу к поселку уже расчищенной. Полный тревоги, он помчался домой и, проходя через кухню, где сидела дочь, взглянул на нее такими замученными глазами, что Тоня чуть не бросилась к нему, а он, боясь этого, сейчас же скрылся.

Но взгляд отца наполнил Тонино сердце радостью. Отогревшись и отдохнув, она ушла разгребать снег и работала до поздней ночи.

Снегопад принес району множество хлопот. Все население расчищало дороги.

Только через два дня к вечеру Тоня смогла попасть в Белый Лог. Бежала туда на лыжах вместе с Мавриным, пела по дороге, и ей казалось, что она полна сил, как никогда.

Павел уже все знал, но заставил Тоню подробно рассказать о ночи, проведенной на гольце, и о возвращении бригады.

Когда Тоня замолчала, он несмело сказал:

— Ну вот… А я в тот вечер спать не мог, думал, как вы там… Видеть тебя хотелось. У меня ведь тоже новость… Выпуклый шрифт-то я одолел, могу с уверенностью сказать. Хочешь проверить?

Тоня чуть было не сказала: «В другой раз, Павлик», хотя давно с нетерпением ждала этих слов. Только теперь она почувствовала, как устала от работы на морозе и хочет спать. Но он, видно, не мог не похвастаться успехами, и Тоня ответила, что, конечно, хочет.

Пальцы Павлика скользили по страницам большой книги слегка запинаясь, он прочел начало рассказа Толстого.

— Здорово! — одобрила Тоня. — Если бы ты знал, как я приуныла, когда в первый раз эти книжки увидела! Думала, не одолеть тебе!

— А я-то сколько путался! Теперь кажется, что все это просто, однако читаю гораздо медленнее, чем… чем прежде.

Он никогда не говорил: «Когда я видел», или: «Когда я был зрячим».

Ненадолго прибежала тетя Даша, наскоро поела на краю стола и, уходя опять на скотный, где сегодня ждали рождения двух телят, сказала:

— Ты подтопил бы, Павлик, печурку. Тонюшка ежится, намерзлась.

— Сейчас мы ее обогреем! — весело ответил Павел и встал, собираясь принести дров.

— Я сама, Павлик, — предложила Тоня.

— Что ты! Не найдешь.

Тоня усмехнулась, но он действительно быстро принес дрова, нащепал лучины и, разжигая печурку, не переставал говорить:

— С Петром Петровичем вчера долго сидели. Вот, Тоня, человек! Кажется, и говорит мало и пошутит раз в год, а как придет — для меня праздник.

Тоня молча улыбалась. Сон морил ее. Она согрелась, ей было покойно, уютно. Чувство свободы и простоты в общении с Павлом, пришедшее к ней на собрании, не исчезало, а крепло, и каждая новая встреча тихо радовала ее. Правда, иногда казалось. Что теперь с ней не прежний Павел, товарищ детских игр, а другой человек. Сначала он был колючим и чужим, а теперь опять стал близким и дружественным.

Думая об этом, она легонько задремала, подложив под голову руки, и вздрогнула, услышав голос Павла. Он, растопив печку, снова сел рядом с ней.

— Ты теперь не беспокойся о моей учебе, Тоня. Не ходи так часто… Устаешь ведь. Все хорошо идет.

— Ну да, я уж теперь меньше боюсь, что ты обидишься на что-нибудь и бросишь заниматься, — в полусне ответила Тоня.

— Брошу? После всех трудов, что на меня положены? Ну, это последним человеком нужно быть… Обещал ведь ребятам, что не подведу.

Он замолчал, растроганный воспоминаниями о прощании с товарищами, потом подумал о Слобожанине и вдруг, выпрямившись, спросил чуть хрипло:

— Скажи правду, Тоня, ведь ты не только из-за работы, а немножко и из-за меня здесь осталась?

В вопросе прозвучала тревога, и Тоня в полусне ответила:

— Да, Павлик, да. Я так рада, что мы с тобой вместе!

Последним усилием она подняла руку, ласково коснулась плеча Павла. Но рука сейчас же скользнула вниз, и Павел услыхал ровное сонное дыхание. Сам боясь громко вздохнуть, он долго сидел не шевелясь, поддерживая отяжелевшую руку спящей. Глубокое и нежное понимание своих и Тониных чувств пришло к нему. Оно наполнило сердце, и ясность его была непреложна, но никакими словами нельзя было его выразить.

Павел вздрогнул от громкого стука в окно. Это Маврин, проводивший вечер в Белом Логу, вызывал Тоню, как уговорился с ней.

Но Тоня не просыпалась. Павел осторожно выпустил ее руку. Тоня, покряхтев, сейчас же сунула ее под голову и опять ровно задышала.

И тогда он сказал почти неслышно, одними губами:

— Тонюшка, проснись, радость моя!

И Тоня, не слыхавшая резкого стука в стекло, услышала эти невесомые слова. Она подняла голову, хотела что-то сказать, но Заварухин уже обычным голосом торопил ее, а Санька постучал еще раз.

Натянув ватник, она быстро простилась и выбежала из дома. Страшен был переход из теплой избы на леденящий ветер, но, спеша за Мавриным и проваливаясь в снег, она прислушивалась к греющему воспоминанию.

«Нет, с Павликом все будет хорошо! — вдруг уверенно сказала она себе. — Вот с Лиственничкой надо справиться!»

С некоторых пор Надежда Георгиевна перестала ощущать по утрам привычную ясность и деловитость. Голова была тяжелой, временами кружилась. Сердце билось неровно, то подскакивало куда-то к горлу, беспорядочно стуча, то замирало. Очевидно, в этом году Кисловодск не помог. Доктор Дубинский, прописывая лекарства, говорил, что нужен длительный отдых.