В тот год школа открылась позднее обычного. Уборка хлеба сильно затянулась, а после нее школьники копали картошку. Они вернулись на прииск с письменной благодарностью от двух колхозов и солидным запасом муки. Этот хлеб был драгоценным даром матерям и отцам. Он не только обеспечивал семью на долгую зиму, но наполнял гордостью сердца, как первый вклад детей в дом.

Не все родители сразу примирились с решением комсомольцев отдать этот драгоценный хлеб в фонд обороны.

Тетя Даша долго плакала, а ночью окликнула сына:

— Ты лучше знаешь, как надо, Павлушенька. Согласна я.

А Николай Сергеевич, не задумываясь, согласился расстаться с хлебом и всем рассказывал, как хорошо и умно придумала молодежь. Он прибавлял, что, слава богу, Николай Кулагин может прокормить семью и без заработка дочери.

Варвара Степановна повздыхала и задумалась.

— Что же, Тоня, твой хлеб — твой и закон. Я так смотрю: ежели у меня нет, а у других есть — еще не так плохо. Вот когда у меня есть, а кругом у людей ничего — это много хуже.

Комсомольцы сами отвозили свой хлеб на станцию Шуга, грузили в вагоны и долго смотрели вслед красному товарному поезду.

Домой в тот день не вернулись. Давали концерт в военном госпитале близ Шуги, где раньше был курорт. В большой палате пели и читали стихи. Раненые бойцы серьезно глядели на молодых артистов. А с дальней койки паренек, подзывая к себе Тоню, кричал:

— Девушка! Голосистая! Подойди ко мне!

Когда Тоня подошла, он спросил:

— Ты не мастера Кулагина дочка?

— Ой, откуда вы знаете? Бывали здесь?

— Милая ты моя! — счастливо всхлипнул парень. — Ведь здешний я! С Доброго прииска. Вчера привезли… Мать и не знает ничего! Сердце так и скачет — в родные места попал… Окажи благодеяние: дай знать на Добрый.

Тоня подозвала Павла, и они обещали на другой же день пойти к матери раненого. Парень успокоился и попросил:

— А теперь спой песню, что сейчас все пели. Тихонько спой. Мне одному.

Раненые угощали школьников ужином, оставили ночевать в госпитале. А утром, приехав домой, Тоня и Павлик стали на лыжи и отправились на Добрый прииск. Легкой была дорога по белому лесу; радостно идти к людям с хорошей вестью…

Последний разговор Тони с другом произошел в пустом классе поздним вечером. Они вдвоем клеили стенную газету.

— Все! — сказал Павел, чуть тронув кисточкой алый флажок — концовку. — Можно идти домой.

Он как-то странно вздохнул, словно набрал воздуху в грудь, перед тем как прыгнуть в воду.

Тоня поняла, что он собирается что-то сказать, и вопросительно глянула на него. Он молчал.

— Ну что?

Павел улыбнулся немного растерянно и покачал головой, как бы удивляясь своей нерешительности.

— Последняя наша газета… — сказал он наконец.

— Это почему? Уходишь из редколлегии?

Тоня снова взглянула на своего друга и крикнула:

— Павел! На фронт уходишь?..

— Ухожу, Тоня.

Она положила руки на плечи юноше:

— Павлик! Как я понимаю! Я ведь знала, что ты иначе не сможешь…

— А я знал, что ты поймешь, — быстро и обрадованно заговорил Павел, — а все-таки сказать почему-то боялся… Очень уж с матерью трудный разговор был…

— Плачет тетя Даша? — грустно спросила Тоня.

— Конечно… И жаль ее, и не могу иначе. Не могу я спокойно заниматься, когда другие воюют!.. Понимаешь, не могу!

Он вытянул вперед руки, сжал пальцы в кулак, поглядел на них и тихо засмеялся.

— Силы у меня много!.. И вот… — снова смущенно начал он и, помолчав, вдруг решительно поднял голову: — Мне очень важно знать, что ты попрежнему здесь, на нашем прииске, в нашей школе, на той же парте сидишь… Я буду об этом знать, Тоня?

— Ну конечно же! Я стану писать…

И в каждом письме будешь писать, что ждешь меня?

— Да, — твердо ответила Тоня, глядя ему в глаза.

Они вышли из школы, молча дошли до дома Кулагиных. Тоня только теперь начала понимать, как странно почувствует себя без Павла. Никак не удавалось поверить, что его не будет рядом. Пораженная мыслью, которая пришла ей в голову, она остановилась у своей калитки и спросила с тревогой:

— Павлик… а вдруг… вдруг тебя…

— Что ты, Тоня! Этого не может быть! Не знаю уж, почему я так уверен, только этого быть не может!

Павел осторожно приложил теплую Тонину руку к своей холодной щеке.

— Тонюшка, — сказал он с болью, — Тоня!..

— Павлик, ты будь… будь спокоен…

Слезы перехватили голос Тони. Она тихо отняла у Павла руку и вошла в дом.

Это было в начале сорок пятого года. Павел прислал одно письмо с дороги и два с фронта. Больше вестей не было, и розыски не привели ни к чему.

Тоня перебирала в памяти все эти события недавнего прошлого, и ей казалось, что Павлик молчаливо шагает рядом с ней по заснеженным улицам. Она ясно видела его синие глаза под смелыми бровями, смуглые щеки и застенчивую, широкую улыбку.

«А может быть, ты жив, Паша? — подумала она. — Я вот сказку начала про тебя придумывать, про твое детство… А жизнь ведь богаче сказок… Разве мало в ней чудес?»

Тоня завернула за угол и остановилась. От крыльца ее родного дома отъезжали розвальни, и отец вводил кого-то в дом, светя фонариком.

В жарко натопленной кухне на чистых половиках стояла закутанная женщина и старалась стащить с себя тяжелый полушубок. Отец помогал ей. Матери не было. А на лавке сидела вторая гостья, уже скинувшая шубу. Она подняла голову и улыбнулась Тоне.

— Надежда Георгиевна?!

Тоня радостно бросилась к Надежде Георгиевне Сабуровой, директору приисковой школы.

Незнакомка сняла наконец полушубок, пальто и несколько шалей. Была она невысока, смугла и показалась Тоне очень красивой. Темные глаза ее смотрели робко.

— Ну, отогревайся, Танюша, — сказала Сабурова. — Николай Сергеевич, Тоня, это Татьяна Борисовна Новикова. Она будет преподавать литературу в старших классах.

— Вместо вас? — разочарованно спросила Тоня.

Не раз уж говорила Надежда Георгиевна, что ей трудно совмещать директорство и преподавание старшеклассникам. Значит, добилась смены…

— Я ездила встречать Татьяну Борисовну. Очень она, бедная, прозябла с непривычки к нашим ветрам. Я уж не заезжала к себе. Прямо к вам ее привезла. Жить ведь она у вас будет.

Тоне вспомнился давнишний разговор с матерью о том, что на прииск должна приехать бывшая ученица Надежды Георгиевны и что можно бы сдать ей угловую комнату. Но об этом поговорили и забыли, а эта смуглая женщина получала отсюда письма, собиралась в дорогу, ехала, и вот она уже здесь и будет жить у них в доме…

Николай Сергеевич несколько растерялся:

— Это как хозяйка моя… Такие дела ей решать, я не вмешиваюсь…

— Как решать? — вскрикнула неожиданно звонко Татьяна Борисовна. — Разве вы передумали? Ведь Надежда Георгиевна писала мне, что вы сдать комнату согласны…

— Был такой разговор, да не знаю, может, жена иначе располагает. — Николай Сергеевич развел руками.

Тоня растерянно взглянула на отца. Наступило замешательство.

«Мэ-э-э…» — раздался нежный, жалобный крик за дверьми.

Вошла мать. Она несла в переднике двух мокрых, дрожащих ягнят.

И, как всегда, с появлением матери все стало на место, все сделалось простым и понятным.

— Смотрите-ка, у нас гости! Видно, с добром приехали… — говорила Варвара Степановна. — Знаете примету: коли родится что в доме, когда гость на пороге, — значит, к счастью и для дома и для гостя. Видите, какое прибавление семейства у меня? Объягнилась белая овечка… Сейчас, сейчас я вас устрою, ребятки… К матери нельзя, замерзнете там, — уговаривала она ягнят.

Мать осторожно опустила новорожденных в большую круглую корзину, устланную сеном, накрыла старой отцовской шинелью и прошла к умывальнику. Вымыв руки и повесив на крюк шитое цветами полотенце, она поздоровалась с гостями.

— Как доехали? Застыли, наверно? Как вас величать-то прикажете? Татьяна Борисовна? Комнату показали вам или думают еще? — Она, улыбаясь, покосилась на мужа. — Да что тут думать! Оставайтесь, коли понравится… Умыться не желаете с дороги? Надежда Георгиевна, вы и не думайте уходить. Будем Новый год встречать.