— Зачем тебе? Ведь маралов бить нельзя. Запрещено, — говорил старик. — Дудка-то у меня давным-давно без дела лежит…

— Поглядеть на них охота, Ион!..

Протяжный, «задушевный», как говорил старый охотник, рев маралов несся по утрам из глубины тайги. Мальчик жадно прислушивался к этим звукам, то жалобным, то торжествующим.

Маралы отвечали призывам дудки, но сами не показывались, и Павел уже потерял надежду увидеть их. Наконец однажды, пробираясь с Ионом по глубокому узкому распадку, он услышал над собой треск сучьев, поднял голову и увидел марала. Зверь стоял на заросшей кустарником скале. Бока его вздымались. Мощные рога были откинуты на спину.

— Эх! — восхищенно прошептал Павел.

Марал на миг задержался на скале и метнулся в чащу, а на скале зашевелилось что — то мохнатое и огромное. Едва успев сообразить, что это медведь, Павел выстрелил. Зверь вздрогнул, заревел и сделал несколько шагов к краю скалы, пробуя спуститься. Павлик выстрелил еще и еще раз. Медведь упал.

Но когда молодой охотник, не помня себя, взлетел на скалу, животное поднялось и двинулось к нему. Ион снизу, со дна распадка, прицелился и почувствовал, как дрогнула его всегда уверенная рука.

Но у медведя не хватило силы. Он был трижды ранен. Огромная туша рухнула на землю.

В тот вечер старик пришел к Дарье Ивановне, поклонился ей и подал большой туес с медом:

— Охотник у тебя вырос, Дарья. Поздравлять я пришел. Будем чай пить!

Если в тайге и на реке Павел чувствовал себя как дома, то в школе верховодила Тоня. Она всегда первая читала интересные книги, зачастую объясняла другу уроки.

Училась она легко. Радость узнавания нового окрыляла Тоню все годы школьной жизни. Но в раннем возрасте бывали у нее дни, когда уроки не шли в голову. В таком настроении она могла весь вечер просидеть за «посторонней», как говорил отец, книгой или проболтать с подругой и только утром наспех просмотреть заданное. На уроках Тоня становилась рассеянной и озерной, а дома держалась очень независимо, словно пытаясь отстоять свою незаконную свободу.

— Антонина опять дурит! — с тревогой замечал отец, ревниво следивший за успехами дочери.

— Пусть немножко разомнется… — тихо отвечала мать. — Совесть у нее есть. Побегает да опять за книжки сядет.

Так и бывало. Однажды утром Тоня просыпалась и ощущала живейшее удовольствие от мысли, что сейчас пойдет в школу. К ней возвращались внимание, интерес к наукам, и с особенным усердием она просиживала вечера над учебниками.

Тонины срывы невероятно сердили Павлика. На него жалко было смотреть, когда Тоню вызывали к доске. Он краснел, перебирал без толку книжки и облегченно вздыхал, видя, что Тоня с тройкой возвращается на место.

Позднее эти припадки лени и озорства прошли бесследно. Тоня даже возмущалась и не верила, когда другие вспоминали о них.

У Павла занятия всегда шли ровно, хотя и не так легко, как у его подруги. Девочка училась, словно щелкала орешки, а Павлик каждый орех разгрызал медленно и осторожно пробовал на вкус.

— Какая книга, Павлик! Да? — с волнением спрашивала Тоня, когда ребята прочитали «Мать» Горького. — Ты хотел бы как они?.. Скажи!

— Подожди, Тоня… Про такую книгу сразу нельзя… — отвечал Павел.

Ему нужно было молча пережить прочитанное. Впечатления медленно плавились, медленно остывали, но отлиты были прочно.

Только дня через три Павел уводил Тоню куда-нибудь к опушке тайги и там негромко, запинаясь, словно великую тайну, рассказывал ей все, что думал о книге.

Когда Тоню выбрали звеньевой, жизнь ее стала очень хлопотливой. Она беспрестанно думала о том, как поинтересней провести сбор звена, подтянуть Нину Дубинскую, ленившуюся учиться, внушить Андрею Мохову, что нельзя развлекать товарищей на уроках гримасами, на которые Андрей был мастер.

А Павлик ничем не выделялся из рядовых пионеров. Только в лесных походах отряда у него проявлялись сметливость и опытность. Зато, вступив в комсомол, он сразу вырос, точно простился с детством, и показал себя таким хорошим организатором, что скоро стал секретарем комсомольского комитета. Это было уже в годы войны.

Война вошла в их теплый и радостный мир грубо и неожиданно. И этот мир с пионерскими жаркими песнями и кострами, с далекими прогулками, любимыми книжками и уроками сразу стал другим.

Далеко отсюда грохотала война. Казалось, она не должна была ощущаться в глухом таежном уголке. Но люди ежеминутно чувствовали ее.

Тонин отец, Николай Сергеевич, теперь почти не выходил из своей шахты, а Кузьма Петрович Заварухин ушел на фронт и вскоре семья его узнала, что он больше никогда не вернется.

Дарья Ивановна горевала и плакала исступленно, а Павлик словно закаменел. При взгляде на его неподвижное лицо всякому становилось не по себе. Но в то же время появились в нем решительность, смелость в высказываниях и поступках. Работать и учиться он начал с большим упорством. Или призадумался впервые о своем месте в жизни, или почувствовал себя взрослым, старшим в семье. К тому времени появился у него младший братишка. Назвали малыша Алексеем, как хотел покойный Кузьма Петрович.

Бабка Арина тоже не успела порадоваться на второго внучонка. Узнав о гибели сына, она как-то сразу захирела и весной сорок второго года умерла тихо, без всяких болезней, точно заснула.

Дарья Ивановна с детьми перебралась в деревню Белый Лог, поселилась в доме свекрови и вступила в колхоз. Павел и Тоня, всегда жившие рядом, оказались отделенными друг от друга четырьмя километрами. Заняты они теперь были с утра до вечера, но в редкие встречи Павел попрежнему говорил с подругой обо всем, что его волновало: о маленьком брате, который рос болезненным и хилым ребенком, о тайге, где теперь удавалось бывать редко, и все чаще о том, как тяжело ему сидеть за учебниками, когда идет война.

После перехода в девятый класс Павла вызвали в райком комсомола, и, вернувшись оттуда, он начал снаряжать школьников на полевые работы. Перенесши экзаменационную горячку, ребята осунулись, и матерям стало заметней, как выросли дети за зиму. После стойких скрипучих морозов, после длинных вечеров, освещаемых чуть живым огоньком коптилок (в то время дом а часто оставались без света), после скудных школьных и не более обильных домашних обедов мечталось об отдыхе, долгом сне, ранних овощах со своего огорода…

Но от всего этого надо было отказаться. Предстояло опять недосыпать, работать от утренней до вечерней зари и, может быть, питаться только снятым молоком и прошлогодней вялой картошкой. Предстояло побеждать недоверие и воркотню сумрачного председателя колхоза и высохших от тревоги женщин. И победить можно было только самоотверженным трудом.

Школьники выходили в поле раньше всех и кончали работу при фонарях. В колхозной столовой мальчики засыпали над супом. Случалось это и с Павлом, и когда его будили, он жевал губами, мычал и потом, встряхнувшись, начинал кого-нибудь распекать.

Да, это была работа до радужных кругов перед глазами, до острой боли в спине и дрожи в руках. Но были и ночи, полные беспокойно дышащих звезд, и купанье в говорливой речушке, и поляны, на которых красным-красно от ягод, и блещущие всем великолепием алых и золотых красок восходы. Были и ссоры, и слезы, и примирения, и никогда не отходил от них верный спутник молодости — смех.

Сначала ребята косили. Тоня чувствовала свежее дыхание ветра на горячих щеках и вдыхала слабый запах вянущей травы. Поднимая изредка голову от работы, она видела русые волосы друга, упавшие ему на глаза, и расшитый ворот его рубашки. Павел шел в первом ряду косцов, и трава мягко валилась от взмахов светлой косы.

Потом начались уборка, вязка снопов, работа на сеялке… Никогда не забудется ни с чем несравнимая радость от мысли, что ты поднимаешь с земли хлеб!

Хлеб, собранный тобой, — кто будет есть его? Матрос на сторожевом катере, вернувшись с вахты, обветренными руками разломит хрустящую горбушку… Или рабочий на заводе в обеденный перерыв вытрет промасленные пальцы паклей и достанет из кармана спецовки кусок хлеба и огурец… А может быть, детдомовцы, круглоголовые, коротко стриженные ребятишки, за большим низким столом набьют рты теплым хлебом и невнятно загомонят, размахивая ложками: «Суп идет! Суп идет!»