— Здесь Ила. Газету клеит.

Илларион, выслушав, в чем дело, сказал, что на завтрашнем собрании молодежь обсудит вопрос о лесозаготовках.

— И вы, Петр Петрович, приходите на собрание, сразу организуем бригады.

— Прекрасно! Возражений, товарищи, нет? — спросила Сабурова.

— Нет, позвольте, — начал математик, — если вопрос ставится так, то я удивлен, что Петр Петрович, назвав участниками заготовок себя, Александра Матвеевича и товарища… э… э… Магомета, пропускает мое имя. Надеюсь, я не… как это вы сказали?.. не убогий и не малолетний и смогу принять участие в мероприятии, важном для всей школы.

Молодые учительницы кусали губы, чтобы не засмеяться. Их смешил и торжественный тон Федора Семеновича и то, что он никак не мог запомнить имени Мухамет — Нура и называл его не иначе, как Магометом.

Сабурова переглянулась с Петром Петровичем. Математик был весьма тщедушен. Живя на прииске уже несколько лет, он все еще не оправился после перенесенной в Ленинграде блокады, хотя его мать и сестра старались, чтобы он ни в чем не нуждался. Однако Федор Семенович никогда не жаловался на здоровье и не любил, чтобы о нем говорили как о больном человеке.

— Ну конечно, вы поедете, — успокоила его Сабурова. — Об этом нечего говорить. Давайте ваш второй вопрос, Мухамет.

— Отец помер, — печально сообщил сторож.

— Чей отец?

— Мой.

— Да, помню, вы говорили, что он сильно болел и как будто начал поправляться?

— Нет, не поправился.

— Вы, наверно, хотите поехать на похороны?

— Похорон был уже. Мать пишет: трудно с ребятами. Разрешите, товарищ директор, молодому братишке у меня жить. Пусть в нашей школе учится.

— Ну конечно, Мухамет! Берите брата к себе. Вам надо ехать за ним?

— Зачем? Я письмо посылать буду. Тетка привезет.

— Вот и хорошо. Будете воспитывать мальчика, сделаете из него хорошего человека, — ласково сказала Сабурова.

— А не может стать такой, как этот Степа Моргунов? — со страхом спросил Мухамет.

Все засмеялись.

— Да разве Степа такой плохой мальчик?

— Это не мальчик! — с глубоким убеждением ответил Мухамет. — Это я не знаю кто… Сестра Лиза — ничего, нормальный девочка, а он… — Мухамет махнул рукой. — Вчера помогал двор убирать. Десять дикий конь не может такой беспорядок сделать, как один этот Степа. Это не мальчик…

Не найдя более сильного выражения, чтобы определить сущность Степиного характера, Мухамет, покачивая головой, стал зажигать свой фонарь.

Утро было не холодное, но Николай Сергеевич, придя со двора и бросив на пол охапку, или, как он говорил, «беремя», звонких березовых дров, сказал Тоне:

— Морозец с утра силенок набирается, а к вечеру разгуляется. Смотри не застудись.

— Да нет, папа, я тепло одета.

— «Тепло»! В школу пробежаться — тепло, а в лесу и застыть недолго.

Николай Сергеевич был недоволен тем, что школьников посылают в тайгу. При Тоне он молчал, но когда она, весело кивнув родителям, ушла, а Варвара Степановна стала собирать ему завтрак, разворчался:

— Для того она, что ли, выросла, чтобы в лес по дрова ездить?

— А почему же и не съездить? В жизни, может, и потрудней придется.

— Ну нет, не затем я ее растил, чтобы ей в жизни трудно приходилось.

— Как же нам-то… — начала Варвара Степановна.

— Нам — это дело десятое. Мы простые люди, да в какое время жили! А она ученым человеком будет. Ей дорога открытая.

— Шоссе асфальтовое, что ли? — усмехнулась Варвара Степановна. — Включай мотор и дуй без ухабов? Неправильно, отец! Кто она такая, чтобы на готовеньком жить? Своим трудом добиваться должна. Ты все хмуришься да супишься на девушку, а сам рад бы пылинки с нее сдувать. Не беспокойся: крепкая, здоровая. Не беда, коли и поработает!

— Да, девушка такая… не дай бог. На пагубу парням выросла. Верно, мать?

На лице Николая Сергеевича отражалась такая гордость дочерью, что Варвара Степановна засмеялась:

— Люди говорят — хороша, а нам с тобой не дело свое дитя нахваливать… Ешь скорее, на работу опоздаешь.

Когда Тоня подошла к школе, десятиклассники уже толпились возле двух грузовых машин. У всех было радостное настроение. С шутками откликались на перекличку, затеянную Рогальским.

— Дубинской нет, значит. — Илларион поставил отметку в списке.

— Ясно, не придет! Не отпустил доктор.

— А ведь только вчера в клубе рассказывал насчет пользы физической работы на воздухе!

— Домой пришел, усы разгладил и сказал: «Но тебе, Ниночка, ввиду слабости здоровья от поездки в лес надо воздержаться», — решил Мохов.

Круглое лицо Андрея сияло, и светлокарие глаза щурились с особенно озорным выражением. Он все еще не мог нарадоваться, что так благополучно кончился его побег. Правда, разговор с Сабуровой вышел серьезным, но Андрей пришел к ней с полным сознанием своей вины и твердо повторил обещание не срываться.

На комсомольском собрании он тоже держался смирно и не вспылил после нескольких довольно резких реплик Иллариона. Впрочем, головомойка Мохову, как и советовала Надежда Георгиевна, была дана крепкая, но дружеская.

Замечательно все складывалось и дома: вечно ворчливая и раздраженная мачеха, узнав причину исчезновения Андрея, так горячо начала обвинять молодую учительницу, что юноша был удивлен не меньше, чем на педагогическом совете. Мачеха твердила, что не первый день Андрюшку знает, что он озорник, пересмешник, лениться любит, но врать не врал сроду. Она доказывала это даже отцу, смотревшему на нее, как и Андрей, растерянно. Когда ей сказали, что все обошлось благополучно, она умолкла, но вечером за ужином ни с того ни с сего подсунула Андрею самую большую ватрушку и прикрикнула на тянувшихся к ней малышей. Правда, на другой день она снова ворчала на пасынка, но он уже смотрел на нее другими глазами и сочувственно улыбнулся отцу, когда тот сказал: «Видишь, сынок, она не злая, Поля-то… Извелась с ребятами без меня, вот и вяжется к кому ни попадя. А справедливость она понимает. Ты сам-то к ней как-нибудь того… поласковей…»

— Мохов! — закричала Лиза. — Ты глазастый. Кто это там идет?

— Вроде Женя Каганова, — сказал Андрей, с усилием оторвавшись от воспоминаний о вечере, когда он впервые почувствовал себя дома хорошо и уверенно.

— Видите, ребята, Женька идет! А она и правда слабенькая. Может, ей-то действительно нельзя.

— А может, это мне нельзя? Вдруг я больней всех! — сказал Андрей и рассмешил товарищей.

— По коням! — скомандовал Рогальский.

И начался штурм грузовиков.

Женя прибежала в последнюю минуту. Она была закутана в большой платок и, с трудом забравшись в машину, только кивала на вопросы подруг:

— Значит, решила ехать?

— Михаил Максимович не возражал?

— Ну молодец!

На последнее восклицание Женя ответила тоже кивком. Машины уже тронулись, когда показались Нина Дубинская и всегда опаздывавшая Маня Заморозова. Их встретили криками «ура».

Грузовики шли быстро. Сильно потряхивало. Ледяной ветер резал лицо.

Зазвучала песня, оборвалась и началась сначала.

— Языки прикусите! Отставить пение! — скомандовал Илларион.

Но песня не смолкала. Она прерывалась только на ухабах, когда девушки взвизгивали и хватались друг за дружку. Затем начинался совершенно беспричинный, но долго не смолкающий хохот.

— Вот она, радость жизни. Через край бьет… — тихо сказала Новикова.

Она сидела во второй машине, рядом с Петром Петровичем. В первом грузовике ехали Александр Матвеевич и Мухамет-Нур. Федора Семеновича Сабурова уговорила остаться, сказав, что без него не сможет написать отчет.

Петр Петрович пыхтел трубкой.

— Радуются… — сказал он. — И неизвестно, чему больше: тому ли, что им дело поручили, за которое они отвечают, или тому, что вырвались на свободу, в лес едут, вместо того чтобы за уроками сидеть.

— Вы их очень любите, Петр Петрович, правда?