У Татьяны Борисовны было такое растерянное лицо, что Петр Петрович отвернулся и сказал:

— Вспомнили? То-то! Сколько там у вас, Надежда Георгиевна, пахарь напахал?

Петр Петрович говорил о бронзовых часах с фигурой согбенного пахаря. Их преподнесли Сабуровой товарищи, когда исполнился первый год ее работы в воскресной школе. Они искали часы с сеятелем, но не нашли и после долгих споров все-таки решили выгравировать под пахарем любимые молодежью того времени строчки: «Сейте разумное, доброе, вечное». Надежде Георгиевне шел тогда двадцатый год, и с тех пор четыре десятилетия часы тикали на столике у изголовья ее постели.

В последнее время пахарь стал капризничать. Часы шли то лежа на боку, то опрокинутые навзничь, требовали завода два раза в сутки и немилосердно отставали.

Высчитав, что если пахарь напахал десять, то это должно означать без четверти одиннадцать, Сабурова проводила Петра Петровича и, вернувшись в комнату, сказала Новиковой:

— Откуда у тебя такое недоверие к ребятам, Таня?

— Надежда Георгиевна, в этом случае я виновата, но у меня были основания не доверять. Они смеются надо мной…

Татьяна Борисовна рассказала о стирке в семье Пасынковых. Надежда Георгиевна покачала головой:

— Мучаешься, тревожишься по пустякам, вместо того чтобы узнать, в чем дело.

Она объяснила, что у Пасынковых десять человек детей и когда у матери много домашних дел, Ваня ей помогает, как старший. Все в школе об этом знают и не беспокоятся: Ваня всегда догонит товарищей.

Новикова слушала, опустив глаза.

— Иди-ка домой и ложись спать. Ошибку эту тебе придется поправить.

Татьяна Борисовна благодарно взглянула на Сабурову — она ждала длинных наставлений.

Идя домой по тихим улицам поселка, молодая учительница думала о своем детстве. Рано потеряла родителей… Воспитывалась у тетки — женщины холодной, требовательной… Новикова вспоминала свою постоянную детскую настороженность, недоверие, готовность отразить обиду. Поэтому, наверно, она внешне резка, кажется порой даже высокомерной, а внутренне полна неуверенности да еще мнительна не в меру. Как можно завоевать доверие учеников, если сама им не доверяешь! Педагог должен уметь воспитывать, а ей еще самое себя воспитать надо… Нелегкая задача!

Педагогический совет начался с обсуждения успеваемости выпускного класса. Сабурова была довольна. Тройки как четвертные отметки сохранятся только у двух учеников. Надо полагать, что к концу года они сменятся четверками. К экзаменам на аттестат зрелости допустят безусловно всех, но как ребята сдадут испытания? Нездоровье, случайные неприятности, растерянность — все может повлиять в такой важный момент на ученика.

Надежда Георгиевна знала, что волнуются на экзаменах всегда лучшие ученики, не желающие терять признанного положения отличников, и за них опасалась больше, чем за троечников.

Впрочем, что гадать прежде времени! Кажется, никто из преподавателей не тревожится за ребят…

Она обвела взглядом стол. Хмурый добряк Петр Петрович… Ловкий, веселый физкультурник Александр Матвеевич, холодноватый Федор Семенович… Энергичная Клавдия Ильинична — географ, скромная Лидия Ивановна — историк… Да, все они довольны выпускным классом, и все сейчас думают о дальнейшей судьбе недавних девочек и мальчиков.

А Таня Новикова сегодня особенно задумчива. Неприятный вопрос, который сейчас придется решать, касается ее. Как-то она себя поведет?

Сабурова выпрямилась:

— Следующий вопрос — о поведении десятиклассника Андрея Мохова. История вам известна. Татьяна Борисовна забыла переправить ему отметку: взамен двойки по химии поставить четверку. Вместо того чтобы спокойно выяснить, в чем дело, поговорить с Петром Петровичем, Мохов нагрубил классной руководительнице, самовольно ушел из школы и отправился в Шабраки к сестре. За ним был послан староста десятого класса Анатолий Соколов. Вернулись они, Петр Петрович?

— Вернулись. Оба здесь.

Новикова закусила губу: «Не меня спрашивает — классную руководительницу, а Петра Петровича!»

— Я жду, товарищи, ваших советов и предложений, — тихо произнесла Сабурова.

Первым заговорил математик:

— Я прекрасно понимаю, Надежда Георгиевна, что тяжело наказывать ученика десятого класса, юношу, который через три месяца окончит школу. Но я стою за суровое воздействие, если Мохов не поймет, что сделал. У меня в течение тех четырех лет, что я работаю здесь, он учился и вел себя неплохо, но в прошлом, как я слышал, за ним числились подобные самовольные поступки. Раньше это извинялось возрастом, но для десятиклассника, я полагаю, извинений нет. Пусть тяжелый урок пойдет ему на пользу в дальнейшей жизни.

Федор Семенович говорил, как всегда, очень гладко и назидательно.

— В дальнейшей жизни… да… — повторил, разглядывая свой карандаш, Петр Петрович. — А каково она сложится, дальнейшая-то жизнь? Суровое воздействие не на всех одинаково влияет. Мохов может и вовсе оставить школу, если сочтет наказание несправедливым.

Сабурова взглянула на Клавдию Ильиничну:

— А ваше мнение?

— Конечно, необходимо строгое внушение. Такие парни, как Мохов, на фронтах воевали, блокаду в Ленинграде выдерживали!.. А тут, подумайте, какая слабонервная барышня: Убегать, пропускать занятия… Безобразие!

— Откуда вы знаете, как Мохов вел бы себя на фронте или в Ленинграде? — грубовато спросил Петр Петрович.

— Я глубоко убежден, что он вел бы себя малодушно, — решительно заявил Федор Семенович.

— А я в этом вовсе не уверен.

— Как я понял, Мохов был очень оскорблен тем, что ему не поверили, — заговорил Александр Матвеевич. — Особой благовоспитанностью Андрей, конечно, не отличается, — улыбнулся он, — но парень хороший.

— Что думает классная руководительница? — спросила Сабурова.

Татьяна Борисовна быстро вскинула на директора глаза и ответила, запинаясь:

— Я считаю… я думаю… что надо позвать сюда Мохова и… и поговорить с ним.

— Так… Вызвать его, конечно, нужно. Вызов на педагогический совет — для ученика большое событие. Он волнуется и безусловно запомнит все, что ему скажут. Значит, следует установить, как с ним держаться. Позвольте теперь мне сказать свое мнение о Мохове… Да, юноша неуравновешенный. Я думала, что за последние годы он научился владеть собой, но оказалось, что это не так. А между тем Андрей нередко проявлял выдержку. Помните его работу в колхозе прошлым летом? Наложить на Мохова строгое взыскание легче всего, но та ответственность, которую несет советская школа за каждого ученика, должна предостерегать нас от легких путей…

Сабурова говорила медленно, наклонив голову, положив руки на край стола, словно рассуждала сама с собою. И когда она кончила, никто больше не упомянул о «суровом воздействии».

— А теперь, Петр Петрович, — сказала Сабурова, — будьте добры, попросите сюда учеников.

Андрей, Илларион и Анатолий вошли в учительскую.

Соколов был бледен, и лицо его казалось осунувшимся. Нелегко ему дался сорокакилометровый пробег на лыжах в село и обратный путь оттуда. По дороге его несколько раз обгоняли попутные машины, но он не поднимал руку. Все школьники ходят на лыжах в Шабраки, он не хуже других дойдет.

Анатолий шел весь день и добрался до села страшно усталый, но довольный. Переночевав у сестры Андрея, он утром отправился обратно с товарищем. Вдвоем идти было легче. Теперь ноги и поясница ныли, но Соколов был горд, что выполнил поручение Сабуровой и комсомольского комитета, а заодно сдал экзамен на лыжника.

В глазах Рогальского под очками пряталась тревога. Ила два дня волновался за Соколова. Непременно хотел идти, а вдруг не дойдет? Лыжу сломает, или буран начнется. Все-таки не здешний, непривычный… Да уговорит ли еще упрямого Мохова вернуться? Сейчас эти страхи казались Рогальскому пустыми. Что могло с Соколовым случиться? И как посмел бы Андрей не вернуться в школу?.. Но что скажет педагогический совет? Илларион на предстоящем комсомольском собрании вынужден был клеймить невыдержанного товарища, но сейчас желал одного: чтобы не слишком сурово покарали Мохова.