— Из Тургошлака приехал, — объяснил он. — Друг мой, Игнашка, внука женил. Богатая была свадьба. Три дня гуляли. Тебе гостинцев привез.

Он выложил на стол баночку меда, сдобные лепешки, сырчаки [11].

— У-у! Дед Ион сколько много принес! — обрадовался Алеша.

— Балуешь ты нас, Ион, — тихо сказал Павел.

— Кушай, Паулык, на здоровье. Алеша пусть кушает. Тоня, а ты что сидишь?

Тоня занялась хозяйством, поставила самовар. Павел сидел молча. Ион возился с мальчиком. Когда все сели за стол, Павел осторожно спросил:

— Значит, работать пойдешь, Тоня? Может быть, в школу?

— Нет, у меня, кажется, талантов учительницы нет. На производство тянет. Пойду в шахту.

— Э-э, Тоня, плохо! — с неудовольствием сказал Ион. — Зачем тебе в шахту? Плохо. Нехорошо!

— Почему? — удивилась Тоня.

— Нехорошо! — упрямо твердил старик, дуя на блюдце с горячим чаем. — Мне не нравится.

— Ион вообще нашего производства не любит, — заметил Павел, встряхивая головой, как всегда делал, если мысли его были далеки от предмета разговора. — Помню, одно лето я золото мыл — он здорово на меня сердился.

— Сердился я, — важно подтвердил Ион. — И на Тоню теперь сердиться буду: зачем на грязное дело идет…

— Тебе не нравится, что в шахте грязно? — улыбнулась Тоня. — Но не всякая же работа в чистоте делается. Нужно кому-то и грязной заниматься.

— Не понимаешь, однако. Я работу всякую уважаю. Грязь отмыть можно, а от этой работы не отмоешься.

— Постой, ты считаешь, что само золото грязное — так, что ли? — спросил Павел.

— Так считаю, — ответил Ион, довольный, что его поняли. — Грязное золото, плохое… Самая нехорошая вещь. Верно говорю?

— Нет, Ион, неверно. Ты к нашему золоту не лепи ту грязь, что на прежнем была.

Но старик не слушал.

— Ты, Паулык, не знаешь, молодой еще… И она, — он кивнул на Тоню, — не знает ничего… Слушай меня. Я, однако, это дело понимаю. Много, много народу к нам в Сибирь за золотом ехало. По трактам кругом — могилы. Дети умирали, старики, мужики здоровые… Мерзли люди, пропадали. Еще никто лопаты в руки не брал, лоток не держал, а уж сколько покойников…

— Это все давно было, Ион.

— Ты слушай меня. Вот остался человек живой, приехал на место, старается в тайге. Намыл золота — идет на прииск, а там вино ему дают, угощают: пьяный будет — глупый станет, скажет, где нашел. Он после вина глаза протирает, а на его участке уже другие люди работают. А то и вынести из тайги золото ему не дадут — скупщики ждут на тропках, обманут человека, голову задурят. Ему хлеб надо, одёжу надо… Не отдаст золота — ничего продавать не будут… Что делать? Отдаст…

А у хозяина на прииске лучше было? Рабочие в казармах живут вместе — женатый, холостой… Ребятишки тут… Грязь у них, пахнет худо… Товар у хозяина в лавке дорогой, гнилой, а брать приходится. Обсчитает хозяин бедного человека, обманет и рад…

Теперь считай: одному повезло — нашел богатое золото, никто не отобрал у него. Что он делает? Однако, дюжину шелковых рубашек покупает и дюжину часов золотых. Три раза в день меняет рубашки, весь часами обвешан, как дурак. А везде кабаки… Где у избы на крыше елочка торчит, значит тут выпить можно. Он и ходит из кабака в кабак. Товарищи, конечно… Пьет, куражится, потом продает рубашки, часы… Опять нет ничего.

Бродяг сколько от золота пошло, воров… Сколько убивали!.. Самая плохая вещь… Ты молодая девочка, честная, — сказал он Тоне с глубоким волнением, — а на такое дело идешь. Шибко плохо!

— Ион, голубчик, ты моего отца знаешь, и Павлика отец твой знакомый был, и дядя Егор Конюшков… Да мало ли еще хороших людей! Что же, они хуже стали оттого, что золото добывают?

— Они? Люди хорошие, а на другой работе еще лучше были бы. Да потом, — он задумался, — это все народ крепкий… А чуть послабее человек — закружится у него голова от золота. А зачем оно нужно? Дрова — для тепла, хлеб — для сытости, одёжа, посуда, табуретка, стол, ружье — сразу понимаешь зачем. А золото? Нет, только горе от него.

— Разве сейчас есть все, про что ты рассказал: хозяева, кабаки с елками, грязные бараки? Мало ли что прежде бывало. Теперь золото на пользу людям идет! — горячо сказал Павел.

— Теперь не то, — согласился Ион: — в бараках чисто, хозяина нет, не обманывают народ, сколько заработал — столько дают… А раньше-то!..

— Так «раньше-то» прошло!

— Э! — поднял палец Ион. — Думаешь, все плохое забыть можно? Не-ет! От золота какое зло было — все на нем осталось. Его трогать не надо, пусть в земле лежит. Советская власть правильная, а это дело не понимает. Не надо золото трогать. Пусть лежит. Не для людей оно.

— Так! Значит, советская власть должна запретить золото добывать? — засмеялась опять Тоня.

— Вот-вот! — торжественно ответил старик. — Надо запретить. Стараются хорошую жизнь сделать, а золото берут… Не надо. Это вещь плохая. Кто в руки взял — пропал.

— И я, по-твоему, пропаду?

— Может, не совсем пропадешь, а хуже, однако, станешь.

«Что ты говоришь, Ион! Не ожидала от тебя такой глупости, право!» — хотела ответить Тоня, но смолчала. Голос старика, его обветренное морщинистое лицо, даже руки, которыми он не спеша набивал трубку, показались ей вдруг очень печальными. Он искренне верил в то, что говорил, и огорчался, что его не понимают.

— Павлик, — сказала она, — поговори с Ионом. Объясни, что все это совсем не так… Нельзя, чтобы хороший человек неправильно думал. Ты сумеешь сказать, он тебе поверит.

— Конечно, конечно. Я этого так не оставлю, — оживился Павел. — И ведь хитрец какой! Всегда не любил золота, а почему — не говорил… Оказывается, у него целая философия. Ну, погоди, старик, я ее разобью!

— Не знаю ничего про твою фило… про то слово, что ты сказал, а разбить правду трудно тебе будет, однако, — усмехнулся Ион.

Тоня собралась уходить. Павел проводил ее до сеней.

— Я со стариком поговорю, — обещал он. — А ты… Ну, желаю удачи!

Вечер, проведенный с Павлом, и огорчил и обрадовал Тоню. Грустно было, что друг не расспросил ее толком, не пришлось рассказать о ссоре с отцом. А в то же время было в нем заметно какое-то живое волнение. Конечно, он рад, что Тоня осталась… И как решительно взялся перевоспитывать Иона!.. «Бедный! — подумала Тоня. — Раньше ни одно дело не обходилось без него, а сейчас он в стороне. Надо, чтобы и теперь к нему обращались за советом, за поддержкой… Ведь самое важное в жизни — знать, что ты нужен людям».

Окрыленная этой мыслью, Тоня вспомнила, что сейчас придет домой и опять наступит это тягостное состояние, когда она старается незаметно поесть, незаметно пройти в свою комнату… Давно уже она не сидела за столом вместе с родителями. Сколько времени ни проводи у подруг, как редко ни бывай дома, а тяжелые минуты есть в каждом дне. И мать не очень-то вдается в настроения Тони, не стремится примирить ее с отцом. Видно, она лучше знает его и считает, что пока ничего сделать нельзя. Пока! А долго ли протянется это «пока»? Недели? Месяцы?

Около своего дома Тоня вздрогнула, услыхав смех и возню. Ребятишки? К кому же они пришли? Э, да в комнате у Татьяны Борисовны свет!

Тоня неслышно подошла, стараясь держаться в тени. До черноты загорелая, веселая Татьяна Борисовна глядела в окно, а на завалинке пристроились мальчики. Митхат торопился рассказать какую-то сказку, а Новикова все время мешала ему, спрашивая:

— Нет, в самом деле всю прочитал сам? От начала до конца?

— Честное слово, Татьян Борисовна. Вот Степа скажет.

— Читал, читал он, — солидно подтверждал Степа. — Ты дальше валяй, Митхат.

— Видит — на базаре чужой человек, — чуть нараспев и неверно произнося слова, продолжал Митхат. — И он спрашивает: «Как тебя зовут и чей ты сын?» — «Отец мой портной Мустафа, а меня зовут Аладдин». — «Пойдем ко мне, милый племянник, ты мой сын брат!»

— Сын моего брата, — серьезно поправила Новикова.