«Дура… дура… не послушалась!.. — твердила она себе. — Ведь в двух шагах от дома действительно можно замерзнуть. Что же делать?»

Не решаясь опять подняться, она начала ползти, опираясь на руки. Но и это медленное продвижение доставалось ей с огромным трудом. Она постоянно останавливалась и осторожно втягивала в себя воздух через мех воротника.

На мгновенье ей представилась залитая светом станция московского метро. Она словно ощутила под ногами твердый пол из разноцветных каменных плиток, увидела теплый мрамор стен, матовые тюльпаны светильников, решетчатые ступени эскалатора.

Но странное дело: вместо того чтобы горько пожалеть обо всем этом великолепии, Татьяна Борисовна развеселилась.

«Посмотрели бы московские подруги, как Таня Новикова ползет на четвереньках!.. — подумала она. — Точно сон какой- то… А ведь я доберусь… Ну-ка, еще немножко!»

Так, подбадривая себя, она ползла, отдыхала и снова ползла. Какое счастье! Калитка. Теперь уже близко!

Она была около самого крыльца, когда дверь распахнулась и Николай Сергеевич с фонариком в руках начал всматриваться во мглу и кричать:

— Татьяна Борисовна! Товарищ Новикова! Эй-эй!

Упорный, неослабевающий ветер срывал с губ Татьяны Борисовны ответный крик. Она подтянулась еще и схватила Николая Сергеевича за полу тулупа.

Старый мастер подхватил Новикову и ввел ее в дом. Варвара Степановна, которая не могла простить себе, что проглядела уход молодой учительницы, с тревогой вглядывалась в ее лицо. Но Татьяна Борисовна была хотя и напугана, но очень весела. Она, зябко передергивая плечами, пила горячий чай и подсмеивалась над своей неудачей.

— Упрямая какая! Все по-своему хочет! — шепнула Тоня матери.

— Неопытна, — спокойно сказала мать. — Теперь будет знать. А характер есть. Не растерялась.

Тоня подсела к отцу. Николай Сергеевич сосредоточенно крутил рычажок радиоприемника.

Задумавшись, она прослушала какой-то музыкальный отрывок, потом несколько фраз передававшейся лекции.

Спустя несколько минут Тоня взволнованно переглянулась с отцом. Радио донесло гул жарких аплодисментов. Овация продолжалась долго — медленно затихала, потом возникала вновь. И наконец раздался спокойный, единственный в мире голос.

Николай Сергеевич вскочил, крикнув:

— Идите скорее! Сталин говорит!

Подошли Варвара Степановна и Новикова.

Серьезно и негромко, словно беседуя отдельно с каждым, кто его слушал, товарищ Сталин говорил о минувшей войне:

— «Что касается нашей страны, то эта война была для нее самой жестокой и тяжелой из всех войн, когда-либо пережитых в истории нашей Родины.

Но война была не только проклятием. Она была вместе с тем великой школой испытания и проверки всех сил народа…»

Тоня снова взглянула на отца. «Выдержали проверку, да еще как!» — прочитал в ее глазах Николай Сергеевич и ласково кивнул дочери.

Сталин говорил о победе советского общественного и государственного строя, о победе армии, промышленности, сельского хозяйства. Его прерывали горячие аплодисменты.

У Николая Сергеевича блестели глаза, он выпрямился:

— Вот сейчас, сейчас он скажет! — шептал старый мастер. — Слышите? О новой пятилетке!

— «Основные задачи нового пятилетнего плана состоят в том, чтобы восстановить пострадавшие районы страны, восстановить довоенный уровень промышленности и сельского хозяйства и затем превзойти этот уровень в более или менее значительных размерах.»

Отец поднял палец и наклонил набок голову.

— Так. Так. — повторял он. — Восстановить и превзойти. Иначе и быть не может!

— А потом? — шепнула Тоня. — Когда восстановим?

— Будет и об этом. Помолчи.

— «Что касается планов на более длительный период, то партия намерена организовать новый мощный подъем народного хозяйства, который дал бы нам возможность поднять уровень нашей промышленности, например, втрое по сравнению с довоенным уровнем.» — говорил вождь.

Речь кончилась, но все еще долго стояли перед приемником, слушая неистовые рукоплескания и счастливые, возбужденные голоса.

Потом начался сбивчивый и взволнованный разговор.

— Понастроим такого, о чем и не мечтали люди никогда! — радостно улыбаясь, говорила Тоня.

— Работа пойдет! — откликнулся отец. — Теперь поработать для мирной-то жизни всем особенно в охоту.

— Карточки-то отменят, как хорошо! — радовалась Варвара Степановна. — И цены снизят! Все делается для народа.

Татьяна Борисовна рассказывала, каким бывает Большой театр в дни торжественных собраний:

— На сцене красные знамена. Густой такой цвет. бархат. Много-много цветов. Бюст Ленина, а над ним — большой портрет Сталина. Люстры сияют. И народу в зале!.. Рабочие, ученые, военные. Все здесь!

Тоня в радостном нетерпении схватила бумагу и карандаш. Завтра же нужно собрать актив. Молодые горняки захотят побеседовать о речи вождя. Надо кое-что обдумать, записать.

Совсем поздно, когда ветер немного стих, пришел весь занесенный снегом дядя Егор Конюшков, приятель отца:

— Не мог утерпеть, Николай Сергеевич. Слыхал?

— Как же не слыхать!

— Насчет всемирного значения победы как сказал товарищ Сталин, а?

Во многих домах поселка в эту ночь долго горел свет, и в следующие дни в семьях, шахтах, бригадах горячо обсуждались перспективы новой пятилетки. А бураны продолжали бушевать, и старики говорили, что уже лет двадцать не было таких ветров. С утра дни обещали быть ясными, но после полудня небо нависало все ниже и ниже. Становилось почти темно, и в классах зажигали свет. Иногда после занятий Мухамет-Нуру и старшим мальчикам приходилось разводить по домам малышей.

Последний буран бушевал с особенной силой в ночь под воскресенье. У Моховых обвалилась стенка хлева, и сильно зашибло корову. Надо было немедленно исправить повреждение. Отец Андрея, раздобыв лошадь в колхозе Белый Лог, собрался за лесом, но ехать один не мог: плохо слушалась раненая рука. Андрею пришлось отправиться с отцом в тайгу, а потом чинить хлев. Новую стенку поставили, но приготовить уроки Андрей не успел. Он решил на другой день пораньше прийти в школу, чтобы попросить учителей не вызывать его. Все знают, что такое буран, и никто не заподозрит его в лени.

Получилось совсем не так, как было задумано. Уставший Андреи проспал и пришел в класс, когда урок химии уже начался.

Петр Петрович, человек добрый и справедливый, имел свои особенности: опоздания всегда очень сердили его. Он был убежден, что тот, кто опаздывает, не может хорошо знать урок.

Глядя на круглое, румяное лицо Мохова, Петр Петрович хмурился. Андрей показался ему сегодня особенно оживленным. Опоздавший, по мнению Петра Петровича, не имел права так выглядеть.

Кончив объяснение нового материала, Петр Петрович вызвал Андрея. Тот отказался отвечать, и учитель, поставив ему двойку, спросил Женю Каганову.

Андрей громко крякнул от огорчения и, оторопело мигая, сел на свое место. После урока его окружили товарищи.

— Ты что, толком объяснить не мог Петру Петровичу, в чем дело? — спрашивала Лиза.

— Да он ничего и слушать бы не стал. Сказал, как отрезал: «Садитесь, два». И сейчас же: «Каганова, можете отвечать?»

— Не надо было спать! — сердито сказала Тоня. — Сам знаешь — отказываться нужно во-время.

— Ну что же теперь делать? Не встречался с двоечкой уже года четыре, вот довелось и повидаться.

Толя Соколов с выражением кроткого терпения взглянул на Мохова:

— Может быть, ты все-таки форсить двойкой не будешь, а поговоришь с Петром Петровичем? Скажи, что хочешь исправить отметку.

Андрей проворчал, что не в его привычках бегать за преподавателями и просить вызвать его еще раз.

— Ну и целуйся со своей двойкой! Никто от этого не заплачет! — не выдержала Лиза.

Однако все следующие дни Соколов уговаривал Мохова не портить себе табель, и Андрей наконец пошел к Петру Петровичу. Тот выслушал его и сказал:

— Что же ты сразу не объяснил, в чем дело? Если не прогулял, а проработал — положение, брат, меняется. Останься-ка сегодня вечером в школе, я тебя спрошу.