— Ребята, что вы читали за последнее время?

— «Радугу» Василевской!

— «В окопах Сталинграда»!

— «Народ бессмертен» Гроссмана!

— «Я вот замечательную старинную книгу прочитал: «Обрыв»!

— Лучше «Чапаева» книги нету!

— Мне Горький нравится!

Выяснилось, что большой и неуклюжий парень-забойщик, с сердитым и в то же время сонным лицом, знает наизусть множество стихов, а подвижным чернявым братьям Сухановым так понравился «Сын полка» Катаева, что они ничего другого и читать не хотят.

— Уж мы нарочно проверяли, — со смехом говорил Савельев. — Ежели у Кости или Димки в руках книга, то непременно «Сын полка». Даже дрались из-за нее. Наизусть заучивают, что ли?

— Выдумает тоже — наизусть! — обиженно отозвался младший Суханов. — Хорошую книгу лишний раз почитать охота.

— Ты вот над другими смеешься, — в упор обратилась к Савельеву худенькая, бледная девушка с прозрачными голубыми глазами, — а сам почему не расскажешь, что читал?

— Могу, — ответил, не смущаясь, Савельев. — «Как закалялась сталь» прочел.

— Понравилась?

— Чудной вопрос! Как такая книга может не понравиться! — настороженно ответил парень, видимо чувствуя какой-то подвох.

— А Корчагин-то? — допытывалась девушка. — Павка? Признаешь, что молодежь на него должна походить?

— Еще бы! Конечно, признаю.

— Поймала я тебя, Иннокентий! — с торжеством, без улыбки сказала строгая девушка. — Павку Корчагина признаешь, а сам что делаешь? Разве Павка пришел бы на работу выпивши, как ты вчера? Пить-то он не умеет, — так же серьезно обратилась она к Тоне, — расслаб весь, смеется все время, тычется без толку туда-сюда. Сколько раз тачку перевернул… Забойщик не понял, в чем дело, говорит: «Ты, верно, сегодня нездоров». Мыто сообразили, какое у него нездоровье!

— Смотри, куда повернула! — изумленно сказал Савельев. — У нас же о литературе разговор, а ты об чем?

— Нет-нет, это тоже к литературе относится! — закричали девушки.

— Литература учит, как жить.

— Книгу хвалишь — поступай, как она говорит.

— Ты ответь: Павка Корчагин поступил бы так?

Савельев должен был признать, что никогда Корчагин так бы не поступил.

— Ясно! Да он покраснел бы за тебя, если б узнал!

— Так я же случайно… — оправдывался Савельев. — В привычке нет у меня выпивать.

— Насчет привычки мы бы с тобой не здесь говорили, а на комсомольском собрании, — неумолимо отрезала голубоглазая девушка.

Парни с интересом следили за спором.

— Постойте, как же так? — озадаченно спросил рослый забойщик. — Значит, я стихи любить права не имею, потому что на героев не похож? А в стихах-то не всегда герой и бывает…

— Не в этом дело, — вмешалась Тоня, — но случается так: человек говорит, что стихи любит, а сам бывает грубым…

— Вот-вот! — подхватили девчата. — Он как раз так: вечером в бараке стихи Пушкина читает, а утром на работе ругается вовсю!

— Зачем примечать все только плохое за человеком? — возмущенно сказал забойщик. — Я, может, не со зла ругаюсь, а просто так… к слову.

— Значит, не любишь ты стихи! После слов, которые сам Пушкин написал, ты «к слову» ругаться способен?

— А если Г орького взять? — несмело спросил вихрастый подросток.

— Горький упорству учит, силе, справедливости, — сказала Тоня, — у него многому поучиться можно.

— А вы, — грустно заметила бледная девушка, — книгу прочитали — в глаза она вам вошла. Потом похвалили изо рта вышла. А в голове-то что осталось?

— Что же мы, попки-попугаи по-твоему? — спросил забойщик.

— Над книгой другой раз сколько передумаешь.

— Напрасно ты, Зинка, всех, кроме себя, дураками считаешь!

— Себя-то я уж вовсе умной не считаю! — Девушка посмотрела на Тоню, словно ища помощи. — Я про геройство люблю, — продолжала она, — а сама трусиха. Мышей даже боюсь…

— Вот это, однако, неправда! — отозвался забойщик. Как насчет мышей — не знаю, а неприятности всякие ты любому в глаза говорить не боишься.

— Это разве геройство! — вздохнула девушка, не замечая насмешки.

— А правда! — оживленно заговорили ребята. — Зинка хоть мастеру, хоть директору все, что думает, выложит.

— Так и нужно. Зина правильно поступает, сказала Тоня, — и к литературе подходит правильно. Ведь не для того писатели пишут, чтобы развлечь вас на часок. Они хотят, чтобы книга учила, как жить, работать, помогала думать… И Пушкин ведь говорил, что его помнить будут за то, что он чувства добрые стихами пробуждал и свободу славил.

— Ну, а советская литература? Она ведь особенно такая? спросил Савельев.

— Да. Она… она… — Тоня долго искала нужное слово. — По-моему, ребята, она чувству ответственности учит.

— Перед обществом? Так надо понимать?

— И перед государством. И перед семьей. И перед самим собой.

— Вопросы все важные ставит! Насчет труда… — задумчиво сказала Зина. — А для каждого человека его работа — самое главное.

— Знаете, друзья, может будет такое счастье и перед выборами выступит товарищ Сталин, — сказала Тоня. — Вот он, конечно, будет говорить о работе. Скажет о работе всей страны, а каждый человек поймет, что и как ему самому нужно сделать.

— Да, это так!

— Очень правильно вы говорите!

— А Горький… — с петушиным задором вставил свое слово вихрастый подросток, — он ведь еще в старое время многое написал, а мне думается, его можно советским писателем назвать…

— Конечно, так и называем: Горький — зачинатель советской литературы.

— Вот о нашей работе, о золоте, почему мало пишут?

— Еще скажите: писатель из головы выдумывает или из жизни берет?

Тоня поворачивалась в ту сторону, откуда слышался вопрос, торопилась ответить, нередко становилась в тупик, рылась в памяти, подбирала примеры. Случайно взглянув на ходики, висевшие в простенке между окнами, она поняла, что беседа длится уже около двух часов, и испугалась:

— Доклад-то я не прочитала!

— На часы не смотрите! — крикнул тот же вихрастый подросток. — Не часто так поговорить удается.

Тоня благодарно взглянула на него, а бледная девушка сказала заботливо:

— Нет, пора нашему беседчику домой идти. Никак, буран начинается.

Она отдернула занавеску. Белые вихри проносились в темноте мимо окна. Выл ветер. Тоня заспешила.

Ее провожали до дому всей гурьбой. Пришлось торопиться, так как буран разыгрывался не на шутку. Но и по дороге, несмотря на резкий, мешавший говорить ветер, споры и вопросы продолжались.

— Пришла! У меня уж сердце не на месте, — встретила Тоню мать. — Что на дворе-то делается!

— Метет, страсть!

Ветер выл все злее. Тоня, радуясь, что больше никуда не надо идти, зазвала к себе в комнату отца, чтобы рассказать ему о беседе с молодежью.

В кухне Варвара Степановна говорила с Новиковой о буранах:

— Февраль у нас частенько вьюжным бывает… Но такого бурана давно не было. В эту погоду из дому выходить никак нельзя.

Татьяна Борисовна слушала недоверчиво.

— А я как раз собираюсь к Надежде Георгиевне.

— Смотрите, снесет вас в овраг, замерзнете. Разве можно! Да вы без привычки! — уговаривала ее Варвара Степановна.

— Что вы, ведь я не маленькая! И вчера был ветер и нынче утром. Здесь так близко, я мигом добегу.

— И вчера и сегодня утром пустяки были. Вы послушайте, как задувает. Нет-нет, нельзя идти!

Новикова ничего не ответила, а когда Варвара Степановна ушла в спальню, накинула шубку и выскользнула за дверь.

Сначала ей показалось, что ничего особенного она не испытывает. Правда, было трудно дышать, никак не удавалось захватить достаточно воздуха. Но, сделав несколько шагов в непроницаемой, мутной мгле, она с ужасом почувствовала, что ветер подхватывает и несет ее, а удержаться на месте нет сил. Перелетев улицу, как на крыльях, она упала в сугроб.

Пригнувшись к земле, молодая учительница отдыхала от резкого, слепящего вихря, потом попробовала встать, но это удалось не сразу. А когда она наконец поднялась, то сейчас же снова упала.