«…Никаких проб не было, — думала Труус. — Да и зачем? Все оказалось так просто. Всего лишь идти на кинооператора… я смотрю на воду Хубертусзее, и меня действительно охватывает ностальгия. Это идиотское слово, я становлюсь сентиментальной и думаю о прошлом, а потом я смотрю на другую сторону, на большую школу, где тогда на переменах всегда смеялись, кричали и носились взад-вперед дети. А сейчас очень тихо, я не вижу ни одного ребенка, я иду дальше, а режиссер, который стоит за кинооператором, кивает: да-да, правильно, так, хорошо, великолепно, замечательно. А сейчас я стою на углу, режиссер делает знак, я смотрю вверх, на столб, и читаю: „Бисмаркаллее“, „Херташтрассе“… Потом я опускаю голову, поворачиваюсь направо, туда, где были большие ворота из кованого железа, и вот я смотрю туда — и вдруг мне становится жарко и сразу же после этого холодно, а мое лицо превращается в застывшую маску ужаса. Ведь это на самом деле ужасно — то, что я вижу: дома, прекрасного большого дома больше нет! Он взорван!

Взорван!

Там лежит огромная гора обломков, я пристально смотрю на нее, я вижу собачьи и человеческие испражнения, пустые пивные бутылки и обрывки газет. А потом я вижу, что больше нет и ворот из кованого железа — они вырваны из петель. Проход крест-накрест заколочен досками, а на них висит табличка: „Посторонним вход категорически воспрещен!“

В страхе я смотрю наверх, поверх горы из обломков и дерьма, которая когда-то была домом, и там, наверху, на двух опорах, вижу громадный белый щит, на котором очень крупными буквами написано: „Здесь строит Берлин!“»

— …А другие, убежденные в том, что их ничего не касается, и стоящие в воскресенье перед входом на арену, — говорит Чума, — будут обходить вас, потому что вы покажетесь им подозрительными. Но пусть вас это не огорчает: их это тоже касается. Они тоже в списке — я не забываю никого. Подозрительны все — это подходящее начало…

«…А режиссер и кинооператор не могут сдержать своего восхищения: именно на это они и рассчитывали, лучше и быть не могло. Поэтому мы и поехали по окольной дороге: чтобы я не увидела этого заранее, чтобы меня засняли в самый момент шока от того, что я увидела… Вот тогда люди взвоют, сказал режиссер. Да, просто кошмар, что здесь было, сказал он.

Он пожилой культурный человек, этот режиссер».

— …Все это, впрочем, не исключает сентиментальности, — говорит Чума. — Я люблю птиц, первые фиалки, свежие губы юных девушек. Иногда это как бальзам, и вообще, по правде говоря, я идеалист. Мое сердце…

«…Оправившись от шока, я спросила телевизионщиков, когда был взорван дом. И они сказали: примерно год-два назад. Да, но тут написано „Здесь строит Берлин!“, сказала я. Они саркастически рассмеялись и объяснили: в Берлине повсюду скупаются дома и земельные участки, бывшие владельцы получают деньги или другие квартиры. Но в Берлине ни в коем случае ничего не строят или строят очень-очень медленно — чтобы при уплате налогов можно было ежегодно уведомлять о миллионных потерях».

— …Но я чувствую, что уже становлюсь мягкой, и пора сменить тему, — говорит Чума.

«…Потом мы поехали в охотничий замок Груневальд, и они мне объяснили, что это единственное строение в городе в стиле Возрождения. Конечно, замок был закрыт, поскольку экскурсии проходят только в определенное время, а был уже предвечерний час. Они хотели успеть сделать фильм для следующего вечера, и, когда администратор узнал, в чем дело, он велел открыть ворота. Мы въехали во двор замка, вышли из машин и по лугам спустились к озеру Груневальдзее. Там была скамейка, мы с режиссером сели. Завязался небольшой разговор, я смотрела на воду и на сосны с золотисто-коричневой корой, которые в этот час сверкали в лучах заходящего солнца. Я невольно вспомнила прекрасные картины художника Ляйстико,[73] которые когда-то давно показывал мне Адриан. Ведь Ляйстико, вероятно, сотни раз писал озеро Груневальдзее и его берега с соснами и немногими дубами. И там, на скамейке, на меня вдруг нашло бесконечное умиротворение и тоска, неизвестно по чему. Нет, я знаю по чему. Тоска по этому ушедшему времени, и об этом я сказала режиссеру, для его передачи. А на душе у меня было — хоть волком вой…»

— Подведем итоги, — говорит Чума. — Я обеспечиваю вам молчание, порядок и безусловную справедливость. Я не требую за это никакой благодарности, потому что все, что я для вас делаю, — абсолютно естественно. Но я требую вашего деятельного участия. Я начинаю исполнять свои обязанности…

— Я восхищаюсь вами, профессор, — сказал Бернард Брэнксом. Его жизнерадостное лицо, его глаза цвета стали за толстыми линзами очков старались источать воодушевление. Член палаты представителей, ныне посредник между службой по наркотикам, американским Бюро по наркотикам, UNFDAC (специальный фонд по борьбе со злоупотреблением наркотиками) и вновь основанным DEA (управление по противодействию наркотикам), сидел на табурете в лаборатории института в Лексингтоне. Он регулярно получал информацию от Линдхаута и Колланжа о продвижении в поисках нужного антагониста, и минимум раз в месяц навещал их. Сначала Линдхаут отказывался принимать его, но главный инспектор Лонжи по телефону настоял на том, чтобы он внешне не проявлял по отношению к Брэнксому никакой враждебности.

— Что же делать, профессор, — сказал Лонжи. — Мы с вами знаем, что он отъявленная свинья. А доказать? Доказать мы ни черта не можем. Нас обоих действительно вышвырнут, если мы еще раз выдвинем обвинения против Брэнксома! Мы должны изменить тактику в этом неприятном положении. Давайте же действовать сообща! Ведите себя так, словно считаете Брэнксома суперамериканцем! Спокойно рассказывайте ему, как далеко вы продвинулись — все равно ведь он об этом узнает: вспомните свою ассистентку Габриэле. Теперь, наоборот, мы должны попробовать вытянуть из этой собаки все, что можно. И мы сможем это сделать, если только все ловко обставим…

Линдхаут согласился с этой логикой. Он дал указание и Колланжу во всех отношениях идти Брэнксому навстречу. Брэнксом, в свою очередь, делал все, что мог, чтобы защищать, поощрять и финансировать научно-исследовательский центр в Лексингтоне. Конечно, хватило бы и помощи со стороны «Саны». Но со средствами, которые Линдхаут теперь, в течение 1974 года, дополнительно получал от Брэнксома, он и его сотрудники могли позволять себе любые траты. На все возражения у Брэнксома постоянно был один и тот же ответ: «Дорогой профессор, по телевидению я торжественно обещал помогать вам и всегда поддерживать вас, насколько это в моих силах. Вы что же, хотите выставить меня человеком, который не держит своего слова?»

Линдхаут и Колланж наблюдали, как устанавливается оборудование для обеспечения безопасности института и всех в нем работающих. Они даже почти привыкли к визитам Брэнксома и разговаривали с ним по-деловому и предупредительно. Когда Линдхаут вдруг чувствовал, что больше не выдержит, он заставлял себя вспомнить слова Лонжи: «Это наш единственный, ничтожный шанс изобличить эту свинью, потому что только так, в атмосфере кажущегося доверия, он может случайно проговориться…»

Снова ожидали визита Брэнксома. Его проинформировали о сложившейся на данный момент ситуации в ходе исследований. Сейчас Линдхаут с Колланжем, а также биохимики и врачи по всему миру проводили испытания нового антагониста, который действовал в течение четырех с половиной недель, но в семидесяти процентах случаев вызывал зависимость. Идея Линдхаута — исключить из этого антагониста факторы, отвечавшие за возникновение зависимости, и увеличить длительность его действия — пока не увенчалась успехом.

Несмотря на это, Брэнксом только что сказал:

— Я восхищаюсь вами, профессор. — И добавил: — Самое главное — не сдаваться! — Он встал, прошелся от клетки к клетке, внимательно рассматривая тех обезьян, которые только что нажали на маленькую клавишу, чтобы получить новую порцию антагониста АЛ 3432 — того самого, который действовал четыре с половиной недели, но, к сожалению, вызывал зависимость.