В доме на Тироуз-драйв он разделся, принял душ и, чувствуя себя стариком, уныло побрел в свою спальню. Он натянул пижаму, сел на край постели, упираясь локтями в колени, и уставился в пустоту. Разочарование возбудило его настолько, что теперь он не мог спать. «Я идиот, — подумал он. — Вероятно, Пэтси с самого начала посчитала меня идиотом, смешным идиотом. Да, я смешон…»

Вдруг он почувствовал, как на его грудь легли две руки. Он ощутил запах молодой кожи. Кровь бросилась ему в голову:

— Труус!

— Да, Адриан. — Она встала перед ним — в тонком халатике с глубокими разрезами по бокам. Он видел ее красивые ноги. Он видел сквозь ткань ее красивое тело.

— Что это значит, Труус?

Она села рядом с ним — так близко, что он почувствовал ее бедро и ее грудь. Очень нежно она провела ладонью по его лицу…

— Адриан, — сказала она. — Бедный Адриан… ты напрасно прождал в мотеле — по моей вине…

— Почему по твоей?

— Я разговаривала с Пэтси. Она сказала мне, что вы договорились там встретиться. Тогда я объяснила ей, что это просто невозможно: такой человек, как ты, — и Пэтси… ведь это невозможно, правда? Пэтси сразу поняла это…

Он чувствовал тонкую ткань, тело Труус под ней, и кровь со всей силой стучала у него в висках.

— Где она? — с усилием спросил он.

Труус все еще гладила его по лицу, по волосам.

— Уехала с каким-то студентом… Ты же ее знаешь…

— А ты… почему ты еще не спишь? Зачем ты пришла в мою спальню?

— Я не твоя дочь, — сказала Труус тихо. — Но я всю свою жизнь жила с тобой и любила тебя, Адриан, все время только тебя, ты знаешь… — Говоря это, она стянула с безвольного Линдхаута верхнюю часть пижамы.

— Но это невозможно… Труус, на самом деле… так нельзя…

Она встала и скинула с себя халат.

— На самом деле нельзя, Адриан? — чуть слышно спросила она.

— Я… — начал он, но ее губы уже замкнули ему рот, и он откинулся на кровать.

— Это наш дом. Я одна. Ты один. Никто никогда ничего не узнает… — Она выключила свет.

— Труус…

— Так долго, Адриан, Адриан, так долго я ждала этого… — Ее руки шарили по его телу, она прижималась к нему. Когда он вошел в нее, она застонала.

«Старик в мотеле, — мельком пронеслось у него в голове, когда он начал двигаться. Он сказал: он сейчас там, где человек думает, что дрожит земля. Что дрожит земля. Теперь я тоже так думаю».

17 часов 11 минут. 23 февраля 1979 года.

Стало так темно, что Адриан Линдхаут включил свет. Он зажмурил глаза, так как внезапный яркий луч причинил ему боль. У него немного кружилась голова. С удивлением он обнаружил, что держал в руке стакан, и что этот стакан был пуст. Я, должно быть, выпил, — подумал он. — Какое-то количество я могу осилить еще. Но я уже навеселе, как тогда, в ту ночь с Труус, о которой я только что вспоминал.

Труус…

Лицо человека с морщинистой кожей и седой гривой волос внезапно стало очень старым.

Труус…

Этого никогда не должно было случиться, тогда, в ту ночь, — подумал он. — Никогда, нет. — Он чувствовал себя мерзко, и поэтому снова налил виски и бросил в стакан два кубика льда. Сделав большой глоток, он думал уже по-другому: Но все с Труус же было хорошо, очень хорошо, чудесно. И она действительно не моя дочь! А Джорджия уже так давно была мертва. — Сейчас он снова ясно видел Шагала, влюбленную пару в серпе луны. Джорджия это наверняка поняла бы. Узнают ли покойники еще что-нибудь о живых? И как? Может быть, они все еще на земле, среди нас, только невидимые? Это всего лишь еще несколько вопросов, подумал он и снова выпил. — Где же этот поп? С ума сойти с этим типом. Он делает это намеренно? Или намеренно делает это кто-то другой?

Я должен взять себя в руки, — подумал Линдхаут, — да, должен. Человек, звонивший по телефону, сказал, что он капеллан Хаберланд. Он обещал быть здесь через тридцать минут. Тридцать минут еще не прошли. В любом случае я должен ждать — Кристер Эйре, посол Швеции, и мой ассистент Жан-Клод Колланж, заедут за мной. Они приедут только без четверти шесть. Проклятье! Вся моя жизнь проходит передо мной, я переживаю все еще раз — менее чем за один-единственный час.

Время… время… что это такое — время?

Оно наносит раны — и оно же лечит их. Оно не знает добрых — и не знает злых. В нем нет ненависти ни к одному человеку — но нет и жалости. Вот что такое время.

В голову Линдхауту пришла строка одного стихотворения: «…вы пылинка на одеянии времени, мала как точка планета, вращающаяся вместе с вами во Вселенной…»

Это написал Эрих Кёстнер.

Пылинка на одеянии времени. Да, несомненно, мы ею и являемся, — подумал Линдхаут. — Вся моя жизнь, жизнь пылинки, пробегает мимо меня за отрезок времени, меньший, чем тот, который мы называем «час».

Тогда, — вспомнилось ему, — я, пятидесятичетырехлетний, благодаря Труус снова стал молодым, совсем молодым и совершенно счастливым. Мы не смыкали глаз всю ночь, ни на одну минуту. Любовь и страсть выплеснулись у нее наружу — любовь ко мне с тех пор, когда она была маленьким ребенком. А ты… будь честен, — сказал он себе, — разве ты все время в мыслях не обманывал Джорджию с Труус? Не все время, нет, до ее смерти — нет. А потом ты начал ее обманывать. Что я теперь? Кто я теперь? Моя жизнь — какой в ней был смысл, что было существенного в ней? — Держа в руке стакан виски, он взял с полки книгу Альберта Эйнштейна. «Он, которого я так почитаю, именно тогда написал свой автопортрет, — подумал Линдхаут, перелистывая книгу, — когда ему было пятьдесят шесть лет, в тридцать шестом году. Мне будет шестьдесят пять. Но, кажется, девять лет в этом возрасте не слишком большая разница. Где это только, а, вот…»

Он читал: «Что для самого человека является существенным в своем собственном бытии, он и сам едва ли знает, а другому до этого и вовсе дела нет. Что знает рыба о воде, в которой она плавает всю жизнь? Горечь и сладость приходили извне („Да, — думал Линдхаут, — да, о да!“), — твердость — изнутри, из своего собственного устремления. В главном я всегда делал то, к чему влекла меня моя собственная натура… („Как и меня, как и меня… Великий Боже: я — и Эйнштейн! Воистину я так не думал, но это шло из моей натуры, на самом деле!“) …мне было стыдно получать за это столько уважения и любви… („Да, и мне было стыдно получать Нобелевскую премию, я ее не заслужил. Столько людей помогали мне, и они заслужили ее больше, чем я, сколько таких никогда не получит премии… Кто первым затеял это присуждение, — подумал он с горечью, — кто?“) …в меня пускали и стрелы ненависти; но они никогда не попадали в меня, потому что в известной степени принадлежали к другому миру, к которому я не имел никакого отношения… („И у меня были друзья и враги, — думал одинокий человек в тихой комнате, полной книг. — Но не все враги были достойными врагами. Что ж, вероятно, этого от врагов нельзя требовать“. — Он поправил очки, которые надел, когда начал читать.) …я жил в том одиночестве, которое в юности болезненно, а в годы зрелости драгоценно».

Линдхаут снова снял очки, поставил книгу на место и, рассматривая стакан с виски, размышлял: «И я жил в одиночестве, в молодости и в старости, но одиночество никогда не было ценно для меня, и в годы зрелости тоже нет. Напротив, когда я вспоминаю о том, что произошло еще, меня охватывает ужас… Счастливый Эйнштейн. Был ли Эйнштейн счастливым?»

Он подошел к письменному столу и посмотрел на пожелтевший лист гинкго двулопастного, который сразу после войны подарил ему странный инспектор криминальной полиции Гролль. Тот самый Гролль, который знал, что Линдхаут убийца, и которому приказали прекратить дело. «Что бы произошло, если бы ему тогда не запретили этого? — раздумывал Линдхаут. Его пальцы повторили на стекле очертания листа. — Добро — зло», — подумал он.