— Я думаю, даже в очень страшном всегда найдется и что-то прекрасное, — сказал Клаудио. Он открыл низкие ворота в парк. — Пойдем. Добро пожаловать, Труус, добро пожаловать домой!

В последующие недели оба долгими часами бродили по разрушенному Берлину, жители которого сохранили столько оптимизма. Клаудио показывал Труус здания Свободного университета, ратуши в Шёнеберге и много других построек, оказавшихся не разрушенными, — со странной гордостью, как будто все они принадлежали ему! Он отвез ее к озеру Груневальдзее, и они обнявшись бродили по песчаному берегу…

Значительная часть леса в Груневальде была вырублена, некоторые места зияли пнями. Люди мерзли годами, и у них не было ничего, чем бы они могли отапливать дома. Поэтому и были срублены старые деревья. Клаудио с воодушевлением показывал на новые насаждения — нежные маленькие деревца:

— Смотри! Везде снова сажают лес!

— Да, Клаудио! — Труус почувствовала, что в глазах у нее стоят слезы.

Вечерами они часто ездили на Грольманнштрассе. Там в мастерской, до которой можно было добраться только по приставным лестницам, потому что дом был наполовину разрушен, Труус познакомилась с художником Хайни Хаузером. Здесь собирались художники, актеры, декораторы, режиссеры, директора театров, врачи, критики и писатели. У Хайни Хаузера, пожилого, необычайно веселого человека с живыми, веселыми глазами, всегда были самые красивые женские модели, которые здесь же и проживали. В «змеиной норе», как все называли мастерскую с расположенной над ней квартирой, всегда было необычайно весело и вольготно.

Сюда приходили и политики, и ученые, английские, американские и французские офицеры, бывали здесь и Линдлей Фрейзер и Хью Карлтон Грин, которые во время войны вели передачи Би-би-си из Лондона на немецком языке. Гости приносили виски, красное вино, сигареты, консервы, газеты и журналы, книги и пластинки. Ночи напролет велись бурные дебаты. Ах, что это были за разговоры, какая была дружба, какая любовь!..

Труус этого не знала: сейчас, в 1951 году, она испытывала в Берлине то же самое, что ощущал Линдхаут после 1945 года в Вене в течение двух с половиной счастливых лет. Нет, не то же самое! Ни один русский уже не навещал Хайни Хаузера. «Холодная война» уже давно началась.

Труус сразу почувствовала себя своей в этом кругу, как будто была знакома с остальными не один год. С радостью она узнала, что весь Берлин гордится Клаудио. Его любили и восхищались им все, кто с ним работал, — равно как и критика, и публика. Великий Болеслав Барлог пошел на риск и пригласил двадцатиоднолетнего Клаудио на главную роль в «Гамлете» Шекспира — и это была сенсация! Билеты были раскуплены за несколько недель до премьеры. А потом и Труус увидела актера Клаудио Вегнера, друга своего детства, а ныне возлюбленного, услышала, слова Гамлета на сцене: «…я любил, как сорок тысяч братьев любить не могут…» Судорожно сжав руки, она подумала: «И я люблю тебя, Клаудио, только еще сильнее, гораздо сильнее! Теперь я счастлива, наконец счастлива!»

После премьеры было большое торжество, а около двух часов ночи Труус с Клаудио поехали к улице Курфюрстендамм.

— Ты хочешь в «змеиную нору»? — спросила она.

— Нет, — ответил он. — Сегодня нет. Сегодня я хочу еще выпить с тобой, только с тобой и с Робертом — больше ни с кем.

— Кто это — Роберт?

— Сейчас ты с ним познакомишься, — сказал Клаудио.

У Роберта Фридманна был вновь открытый бар на Курфюрстендамм. Помещение было выдержано в темно-красных тонах, с маленькими столиками, нишами, танцевальной площадкой и полукруглой стойкой. Здесь было интимное освещение и музицировал один-единственный пианист. Когда Труус вошла, в заведении было еще полно гостей, потому что премьера состоялась в одну из пятниц.

Кто-то узнал Клаудио и громко назвал его имя. Многие сразу же зааплодировали и стали его поздравлять. Он очень смущенно благодарил, и и робко улыбался. Те, кто его поздравлял, были на премьере, так же как и Роберт Фридманн, который, одетый в смокинг, подошел к Клаудио, обнял его и расцеловал в обе щеки.

— Великолепно, мой мальчик, — сказал он, — ты был просто великолепен!

— Ах, да прекрати же, — сказал Клаудио. Он познакомил Роберта с Труус.

— Разве он не был великолепен, дорогая фройляйн? — спросил Роберт и спохватился: — Да что же я болтаю! Пойдемте к стойке! Вы мои гости — и никаких возражений. Что будем пить? Виски! Я получил одну бутылку от культурно-религиозной общины!

— Хорошо, Роберт, — сказал Клаудио.

— Вы очень любезны, — сказала Труус. — Вы так любезны, герр Фридманн.

— Знаю, знаю. Но, пожалуйста, не «герр Фридманн»! Меня зовут Роберт, — ответил он, принимая от платиновой блондинки за стойкой бара бутылку и рюмки.

— За вас обоих, — сказал он, прежде чем они выпили.

Тихо зазвучало фортепьяно…

Роберт Фридманн был коренаст и наполовину лыс. Тяжелые мешки под чувственными глазами, большой искривленный нос — все это в сочетании с постоянно улыбчивым ртом составляло одно из самых благодушных лиц, которое только можно было себе представить. Урожденный берлинец, Роберт с 1933-го по 1946 год вынужден был жить в Лондоне. Дела его там шли очень хорошо, но, как только после войны это стало возможным, он возвратился в Берлин — в Берлин 1946 года: в голод, холод, нищету и развалины.

— …Каждое воскресенье утром, — рассказывал Клаудио о Роберте, — он всегда садится в свой старый «фольксваген» и вместе со своей собакой едет за город на орошаемые поля и час мотается по окрестностям. Потом возвращается в Груневальд — он живет совсем близко от меня — и идет к «Толстому Генриху». Это пивная, где он встречается со своими друзьями — несколькими супружескими парами, одной женщиной и холостяками. Они сидят за большим столом без скатерти, пьют пиво и штайнхегер,[37] а собака получает свою рубленую котлету.

— Клаудио иногда тоже там бывает, — сказал Роберт, с улыбкой обращаясь к Труус. — Вам обоим обязательно нужно туда прийти! Обещаете?

— Обещаем, — сказал Клаудио. — Знаешь, Труус, когда по воскресеньям Роберт встречается со своими друзьями, они рассказывают ему самые свежие анекдоты, сообщают о последних скандалах и вообще обо всех новостях.

— Это для меня самое прекрасное время из всей недели, — сказал Роберт.

— Да, я понимаю, — сказала Труус.

— Вы умная молодая дама, — сказал Роберт. — Да я вернулся бы только из-за одних этих воскресных часов! В эмиграции я все время мечтал о том, как буду посиживать до обеда в пивной. Для меня нет ничего лучше! Здесь, в Берлине, чувствуешь, что ты на месте, что у тебя есть друзья, что ты не чужой… — Он заметил взгляд Труус и добавил: — Я живу один. Моя жена погибла. Она слишком долго оставалась в Берлине, потому что считала, что никогда не сможет расстаться с этим городом.

— Нацисты? — очень тихо спросила Труус.

Клаудио кивнул.

— Это единственный город, где сегодня еще можно жить, моя прекрасная юная дама, — сказал Роберт Фридманн. Он улыбнулся своей печальной иудейской улыбкой, а мешки под его глазами стали еще темнее.

Когда наконец они приехали ночью домой, они легли спать вместе. Уже светало, от легкого ветра ветви больших деревьев скользили по окнам спальной комнаты, а вдали просыпался город.

Руки Труус ерошили волосы Клаудио, дыхание ее стало учащенным.

— Да, — почти задыхаясь, говорила она, — да… да… да…

— Я люблю тебя, Труус!

— И я тебя… и я… сейчас… прямо сейчас! — Тело Труус напряглось. — Сейчас! Ах, Адриан, Адриан…

Два дня подряд они не говорили об этом ни слова и были друг с другом подчеркнуто внимательны.

На второй день, когда газеты опубликовали большие критические статьи о премьере «Гамлета», где все без исключения превозносили успех Клаудио, Труус не выдержала. Они сидели в кабинете, на втором этаже. Здесь было большое окно, которое выходило в старый сад с множеством деревьев, цветущих кустарников и цветов.