— О… чем?

— Об убийстве, — сказал капеллан Хаберланд. — Господин профессор, вы убили человека.

Выругавшись, Линдхаут тут же извинился перед капелланом. Его лицо внезапно побледнело, стало почти белым. Когда он хотел заговорить, голос отказал ему. Он был вынужден начать снова, но это далось ему с трудом.

— Хорошо. Приходите, — хрипло сказал он.

— Вы все вспомнили?

— Да, — сказал Линдхаут. — Я все помню. Я жду вас, господин капеллан. И поторопитесь.

Он опустил трубку в третий раз. С ним произошло внезапное превращение. Его лицо стало жестким, решительным и подтянутым. Он открыл ящик письменного стола, достал из него пистолет, оттянул затвор и дослал патрон в ствол. Как позднее определило расследование криминальной полиции, это было ровно в 16 часов 45 минут. Прежде чем он произвел из этого оружия смертельный выстрел — это тоже было однозначно установлено следственным экспериментом, — прошло еще пятьдесят две минуты. Он выстрелил только в 17 часов 37 минут. Что касалось пистолета, то речь шла о старом, но великолепно содержащемся экземпляре, вычищенном и смазанном, с полной обоймой. Оружие можно было пустить в ход в любой момент.

Линдхаут сел. Его мысли обратились далеко-далеко назад, к отдаленному прошлому, которое, как он думал, навсегда исчезло в песчаном море бытия. Бесследно. Оказывается, оно не исчезло, это прошлое. Почему? Что все это означает? Уловку? Новую угрозу? Линдхаута охватил гнев. Капеллан Хаберланд… Ему казалось, что давно, очень давно он однажды, один-единственный раз повстречал человека с такой фамилией. Но был ли тот человек тем же самым, который только что звонил и так назвал себя? Или это была другая личность, возможно, даже одна из тварей Золтана?

Пальцы Линдхаута сжались вокруг рукоятки пистолета. Он был готов к встрече с людьми Золтана. «В крайнем случае, — подумал Линдхаут, — если потребуется, я захвачу с собой типа, который назвался Хаберландом».

Последние лучи солнца покинули комнату. Небо потемнело. Линдхаут сидел неподвижно. Он вспомнил, вспомнил все, что произошло в те далекие годы. На письменном столе лежала отпечатанная на машинке рукопись. Она содержала английский текст доклада, с которым он собирался выступить перед Шведской Академией наук. Доклад назывался «Лечение зависимости от морфия антагонистически действующими субстанциями».

На эту рукопись профессор Адриан Линдхаут положил теперь уже заряженный и снятый с предохранителя пистолет системы «вальтер», калибра 7.65 миллиметра.

В июне 1938 года Филине Демут спросила капеллана Романа Хаберланда, будет ли угодно Всемогущему Господу, если она приобретет красное знамя с черной свастикой на белом круглом поле и вывесит его на балконе своей квартиры на пятом этаже дома в переулке Берггассе.

Хаберланд, краснолицый, высокий и сильный крестьянский сын из-под Зальцбурга, спросил, как ей пришла в голову такая мысль.

— Это все наш портье, ваше преподобие, Пангерль, вы его знаете. Так вот, он вчера заявил, что я должна вывесить это знамя на балконе. Я должна была сделать это уже давно, как все остальные. Он очень разозлился, когда я сказала, что еще даже не купила знамя и что сначала хочу посоветоваться с вами, ваше преподобие.

Двадцатидевятилетний капеллан с каштановыми волосами, постоянно жизнерадостным лицом, веселыми глазами и великолепными зубами за полными губами большого, чувственно изогнутого рта, недолго думал над тем, простит ли Господь беспомощную молодую женщину, которая под натиском взбешенного портье по имени Пангерль укрепит на своем балконе знамя со свастикой. Ведь венский князь церкви, Теодор кардинал Иннитцер, сделал то же самое на соборе Святого Стефана.[4] Поэтому он решил, что Всемогущий Господь не будет слишком придирчивым.

— Лучше, если вы купите это знамя, — сказал он.

Привлекательная, хотя и немного худая, Филине Демут с облегчением кивнула:

— Благодарю вас, ваше преподобие. Пангерля я бы не послушала. А вам я доверяю. Я очень рада, что всегда могу спросить вас, если сама не знаю ответа.

— Спокойно приходите ко мне со всеми вашими вопросами, фройляйн Демут.

Двадцативосьмилетняя фройляйн взглянула на него живыми темными глазами:

— Спасибо, ваше преподобие, с радостью! А что касается знамени, — ее прелестное лицо помрачнело, — я сделаю это без удовольствия. — Она доверительно наклонилась к нему: — Знаете что? Этот Гитлер — я читала о нем в газетах, и в еженедельном обозрении в кино я его тоже, конечно, видела… Так вот, мне кажется, этот Гитлер — нехороший человек.

«О боже!» — подумал Роман Хаберланд.

— Вчера штурмовики забрали Зильберманнов, которые жили подо мной. Ну вот, а несколько дней назад уехал господин профессор.

Они стояли на широком балконе с тяжелым каменным парапетом. Был жаркий день.

— Я слышал об этом, — сказал Хаберланд.

— Вы его тоже знали, не так ли? — Филине Демут кокетливо улыбнулась. Все в ней было изящно: ноги, руки, голова, рот, уши. Ее голос обладал необычайным обаянием. — Он жил там. Номер девятнадцать!

Хаберланд взглянул в направлении протянутой руки Филине — очень маленькой и очень белой руки. Наискосок на противоположной стороне он увидел дом, в котором с лета 1891-го по лето 1938 года жил, работал, лечил пациентов и написал большинство своих произведений Зигмунд Фрейд. Здание было возведено в том же стиле периода «грюндерства»[5], что и дом, в котором жила Филине. Хаберланд, как и Филине Демут, знал Фрейда на протяжении длительного времени. Именно ему Филине была обязана тем, что ее лечил Фрейд. Капеллан смотрел в сторону дома этого великого человека, который тоже покинул Австрию. На первом этаже по левую сторону от входной двери он видел мясную лавку Зигмунда Корнмеля, а справа от входа — Первый венский союз потребительских обществ. Он знал, что Фрейд жил на втором этаже в небольшой квартире. С балконов повсюду свисали знамена со свастикой, одно, особенно длинное, было укреплено на коньке крыши.

— Добрый господин профессор! — послышался жалобный голос Филине. — Он помог стольким людям! И что же? Венцы и коллеги преследовали и ненавидели его, какой срам! И на старости лет он был вынужден уехать! Знаете, что он мне сказал, ваше преподобие, когда я пришла к нему попрощаться и пожелать всего доброго?

— Вы пришли к нему попрощаться? — Хаберланд с любопытством рассматривал Филине.

— Ну конечно! Ведь так положено! «Все хорошо, — сказал господин профессор, — не плачьте, дорогая фройляйн Демут. Я уезжаю отсюда только потому, что хочу умереть на свободе…» — Голос Филине дрожал от сострадания. Она замолчала, напряженно размышляя, а затем продолжила: — Конечно, он еврей, я знаю. И Зильберманны, которых они взяли, тоже евреи… — Она зашептала, держа руку перед собой: — Они все виноваты в том, что Господь наш Иисус Христос был распят. Но помилуйте, ваше преподобие, это же было так давно! Люди в доме говорят, что Гитлер распорядился ликвидировать всех евреев. Но это же неправильно, как вы думаете, ваше преподобие? — Она смотрела на Хаберланда беспомощно-сладострастными глазами.

Он вздохнул, вспомнив то время, когда неоднократно посещал Фрейда, чтобы поговорить о фройляйн Демут. Тогда Хаберланд был совсем молодым духовником в близлежащей Центральной больнице, где он опекал и фройляйн Демут. Однажды, когда капеллан был у Фрейда и профессора вызвали из комнаты, он прочел историю болезни Филине, которую Фрейд получил из клиники, прежде чем начать лечение. В этой истории болезни было приблизительно следующее: